Кто-то помогает мне сесть, хотя со скованными руками это затруднительно. Слёзы текут по щекам, кляп вызывает тошноту.
Наверное, я захожусь беззвучным плачем, потому что неожиданно ощущаю, как меня ласково гладят по спине. Я оборачиваюсь, но разглядеть что-либо трудно, однако мне все же удается рассмотреть черты уже немолодой женщины, чьё лицо испещено морщинами. От этого жеста, полного жалости и сострадания, мне становится ещё хуже, и слёзы начинают литься сильнее. Надо же было так попасть!
Через час я успокаиваюсь.
По крайней мере, мне кажется, что прошёл час — что-то разглядеть из-за брезента невозможно.
Другие пленники сидят смирно. Наверное, уже свыклись со своим положением.
Работорговля — главный бич Ладоргана. Беспризорных детей, а также бездомных, грязных юношей и девушек вылавливают около деревень и в городах, но иногда кого-то могут случайно забрать и из обычной семьи. И потом этого человека можно считать без вести пропавшим.
Если ты попался, то разговоров с тобой больше не будет. Просто потому, что кляп из твоего рта никто вынимать не собирался, а с ним из горла вырывается только невнятное мычание.
Я в полной мере понимаю тот ужас, который пережила моя приёмная мать почти десять лет назад — ведь она думала, что Алексу забрали работорговцы и что она покинула их навсегда. В какой-то мере так это и было.
Наверное, сейчас я расплачиваюсь за свой обман. Вот только никто не хочет себе такой доли.
Больше я себе не принадлежу. То, что со мной сделают — от меня не зависит. И никакой Дар здесь не поможет.
Повозка двигается только тогда, когда отлавливают ещё троих и заталкивают их в клетку. Становится так тесно, что теперь мне трудно дышать.
Но кого это волнует? Работорговцы уже с улюлюканьем везут нас на встречу с худшим кошмаром наших жизней.
Мы останавливаемся только раз, поэтому на следующий день оказываемся в нужном месте. Нас выводят из клетки и только тогда я понимаю, насколько затекло моё тело и занемели суставы.
Шаги даются мне тяжело, становясь пыткой. Глаза, отвыкшие от света, слезятся...
Я уже готова свалиться от бессилия (за эти сутки я ничего не ела и не пила), как меня дёргают за цепь кандалов и только это спасает меня от встречи лицом с землёй.
Мыслей в голове нет, только пустота.
Слабость и смирение.
Пусть делают, что хотят. Всё равно я сейчас не живее куклы.
Кляп из рта исчезает. Для меня это мало что решает — сил на крик больше нет.
Меня практически волоком дотаскивают до какого-то сарая и бросают на сено. Зрение постепенно возвращается. Рядом со мной приземляется какой-то мальчишка. Совсем тощий и рыжий. Рекиец. Редкий товар — по слухам, рабы не из Ладоргана всегда ценятся выше.
Нам бросают бурдюк с водой, и мальчишка жадно подхватывает его. Напившись, он внезапно подносит сосуд и к моим потрескавшимся губам.
Я пью, захлёбываясь водой. Жадно и много. Потом вода вдруг исчезает, зато сознание чуть проясняется.
Местность для меня незнакома. Озираюсь, но вижу лишь пару заброшенных сараев, лес, да дорогу. Больше ничего разглядеть не успеваю, потому что нас снова поднимают на ноги и заталкивают в один из сараев, не давая опомниться. Внутри приятно пахнет сеном.
Кандалы пленников сковывают единой цепью, которую вешают на высокий, доходящий до крыши, железный столб. Затем бросают несколько буханок хлеба и уходят, запирая нас на засов снаружи.
Мы сразу набрасываемся на пищу и мне достаётся довольно приличный кусок. Желудок урчит, радуясь еде, только я боюсь, как бы меня не вырвало. Я ем аккуратно, попутно размышляя над нашим положением. Возможен ли побег?
