– Что доказывает, извините за шутку, наш маленький интернационал.
– Шутка ваша неумна и неуместна. Я врагом народа себя не считаю.
– Агитатор-то наш совсем плохой!
– Ага! Второй день не в себе! Глаза закатит и бормочет, бормочет.
– Молится, што ли?
– Точно! Святому Иосифу и преподобному Лаврентию!
– Эй, Агитатор! Давай вместе молиться. Чтоб твоих коммунистов огнем выжгло, водой смыло и дерьмом накрыло!
– Ха-ха-ха!
Заключенный, которого соседи называют Агитатором, вдруг садится на нарах и, обведя всех блуждающим взглядом, выдыхает слабым голосом:
– Я вспомнил! Я все вспомнил! Вот, послушайте:
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка…
– Заткни ему хайло!
– Мало мы таких вешали!
– Сквозь века на века,
навсегда, до конца:
Коммунисты, вперед!
Коммунисты, вперед!
– Александр Ксенофонтович! Да что же это такое? Эти ж бандеровцы убьют его!
– Конвой! Наведите порядок!
Но конвойный то ли не слышит, то ли не хочет слышать.
* * *
По трапу из трюма поднимается Елена Ивановна, тяжело отдуваясь:
– Фу! Напердели, как кони!
Достает пачку «Беломора», закуривает. Откуда-то, как черт из табакерки, выныривает Павел, теперь он в широченных клешах и застиранной тельняшке.
– Папиросочкой не угостите?
– Свои надо иметь, – басит бригадирша, но пачку протягивает.
– Мерси, – парень выковыривает две папиросы, прячет за ухом. – А я вахту отстоял и – гуляй, Паша!
– Вот и гуляй.
– А может, ето? За счастливое плавание?
– Сливай воду, парень!
Павел замечает Марусю:
– Скучаем?
– Нет, нисколько!
– Может, ето – спрыснем?
– Что – спрыснем?
– Ну, ето – сбрызнем?
– Куда?
– Ну, вмажем?
– Чем?
– Что ты мне падежи склоняешь? Я ж тебе русским языком говорю: погода шепчет, счас бы самое то и – кранты!
Маруся морщит лоб, силясь понять чудаковатого парня.
– Мне дядя Петя ничего про кранты не говорил. Наверное, завтра покажет.
– У, село! Понаехали! Городским не пройти!
Маруся смотрит ему вслед с полным недоумением.
* * *
Начальник конвоя и Клавдия на полу, на матрасе, сброшенном с кровати, неутомимо и монотонно, словно выполняя задание, занимаются любовью.
Молодой конвойный спит в вагончике, раскинув руки, разметавшись, стонет: ему снится Верка, она с ним, и ему так сладко, сладко, сла-адко…
В своей каюте спят шкиперские дети. Лицо Верки, спокойное, обрамленное светлыми волосами, может показаться красивым и по-детски чистым.
Кузьма спускается в машинное отделение, садится к столу, пишет. На его змеиных губах играет улыбка удовлетворения.
В темной, ничем не освещаемой рубке Дворкин уговаривает Марусю идти спать, но она еще полна впечатлениями, выходит на мостик, смотрит на корабль, освещенный огнями; ей кажется, что там днем и ночью кипит какая-то необыкновенная жизнь, но и там в тесных кубриках спят матросы, а бодрствуют только кочегары в машинном отделении да вахтенные в ходовой рубке.
* * *
Раннее утро. Из своей избушки выходит бакенщик, меняет шары и треугольники на мачте. Новое их расположение означает, что порог открыт.
Капитан в кителе, глухой ворот которого обернут горловиной свитера, тянется к рукоятке звукового сигнала. Мощному гудку вторит таежное эхо.
На барже-тюрьме одни зэки под надзором конвойных опорожняют параши за борт, другие разводят огонь в полевой кухне, готовят кипяток.
Шкипер опускает длинную рейку с делениями в палубное отверстие, вынимает, озабоченно смотрит на мокрый след, которой занимает несколько пятисантиметровых делений. Шкипер озабоченно качает головой.
