серебряную цепь в кровавых отблесках;
все остальные спали стоя, как кони,
в болоте бессознательного… и кто же я?
письменный стол с настольной лампой,
аквариумом, и обезьянкой в бронзе?
дрейфуем посреди
океана живой тьмы.
человек – путник в небоскребе:
сломался лифт эволюции, он может только подниматься,
а пройденные ступени осыпаются в гулкий квадратный колодец;
всего пять минут прошлого,
всего пять минут прошло, как отключили свет.
но ноутбук спасает – оранжевый жилет посреди тьмы,
/дремлют замшевые акулы темной тишины/.
и я различаю голоса на кухне, уютные как тапочки;
тихий смех и круги света на потолке чутко, осторожно
плывут ко мне…
***
пруд затянуло льдом – как катарактой глаз.
зима – вынужденная старость мира,
еще не изобрели бессмертие, но только белую паузу
между чавканьем в саду
и размножением божьих тварей.
музыкальные, завьюженные, завихристые
паузы.
семенит странное чувство, как нутрия в коридоре
космического корабля:
медленно вращаются в звездном чреве
среди туманностей, заводов и городского смога,
оранжевые зародыши Адама и Евы.
но нет еще ни райского сада, ни планеты Эдем.
и Змей искрит – прозрачный, как провод – только как идея.
крестьянские дети на коньках – Каины, Авели, Марии —
гурьбой спускаются на твердый лед;
лодки, как конусомордые собаки прячутся в будках —
явился белый тигр с хрустальными когтями на ветвях,
ледяная крупа стучит по планшету и пальцы замерзают,
мир записывают на мир, как программу на программу,
не соизволив полностью стереть тебя.
зима зима зима.
пустой бассейн «Локомотив» —
чертог бледно-оливкового сумрака и бликов.
эхо – прозрачная раненая птица,
отталкивается перепончатыми лапами, звуком
от тяжелой, самодовольной воды.
и ты лежишь на спине – отдыхающий Иисус в плавках,
на комфортном, хлорированном распятии и.
созерцаешь пульсирующие лики
на высоком, как в храме, потолке,
течет световая пушистая чешуя…
и рыба внутри тихо радуется, как включенный компьютер,
и ты растворяешься в покое,
кристаллы ума и безумия тают,
и синяя ночь шипит шинами за громадными,
забранными сеткой окнами.
вот оно – гулкое, кафельное, стерильное чувство
вневременья.
ты сейчас то, что нельзя уничтожить, растворить, спасти.
древняя песчинка прилипла к нёбу разумного моллюска,
обросла мирами, миражами, оазисами и.
так хорошо потренироваться, когда все ушли,
расползлись, разъехались поджарые лягушки
в спортивных костюмах, с сырыми волосами.
а тебе нужно задержаться – после человечества,
потратить 25-й час на письмена для бутылей
(слова под каплями расплываются, как сирень,
как тушь на зареванных глазищах рукописи),
потратить время на тренировку инопланетянина,
чтобы достичь большего, чем предлагает
щедрая, земная жизнь.
провалился мыслью – в кротовые норы воспоминаний;
нам по шестнадцать, родители на даче,
скусываю шкурку с зеленого персика,
нетерпеливо стягиваю её трусики, точно рогатку.
вот хулиган.
канделябр на комоде с одной свечей —
соглядатай средневековья – показывает «фак»,
а мы стихийно занимаемся любовью
перед зеркально-смутным трюмо,
любовью – не то слово: движения лягушек
и новорожденных лошаков,
закольцованный театр для змей
и белые мыши в главных ролях.
родинки, меловые отмели, соски,
следы от спиленных сучьев на белых деревьях;
подсматриваем друг за другом
и с шелестом вывешивается параллельная реальность,
декоративная гильотина жалюзи,
набухает вознёй, бугристой тишиной…
и чувство – это кровать её родителей – добавляет новый обертон,
