Пришел высокий худой дядька в черном плаще – а стояло ясное лето. У него были такие длинные пальцы, что казались похожими на связку крюков. У меня засосало под ложечкой.
Я толкалась в соседней комнате, когда отец провожал его из столовой, где они, как водится, приложились к графинчику.
– Ты его ко мне принеси. Я все сделаю, – говорил дядька.
– Нет, я сам, ломиком, сколько там дела, – ответил ему отец.
От этих слов в одну секунду в моей голове сложилась картина.
В таких подробностях, что мной буквально выстрелило к ним.
– Нет, нет, нет!!!
Я хватала их за руки, укусила черного дядьку за палец, поцарапала отцу, который меня уносил, лицо.
– Нет! Нет! Нет!
– Забери девочку, ее лечить надо, – кричал отец маме.
Все следующие дни я сидела над Чернышом и сторожила его.
Однажды я проспала.
В саду стояло солнце и просвечивало сквозь листья, как будто это праздник Первомая и колышутся ленты на флагах.
Черныша на подстилке не было.
На ватных ногах я дошла до столовой, где все уже завтракали.
– Где Черныш?
– Убери ее, опять начинается, – крикнул отец маме через стол.
Я так рыдала, что не успевала набирать воздуха.
– Пойдем, мы с тобой его поищем, – встал из-за стола сердобольный старший брат Алик.
От его виноватого голоса я еще больше поняла, что Черныша уже нет.
Я кричала и отбивалась от всех, пока передо мной не оказалось лицо младшего брата.
Его зеленые глаза были черными.
Он приблизил эти глаза, потряс меня за плечо и рявкнул:
– Перестань реветь. Посмотри на себя, – подсунул мне зеркало.
На меня глянул кто-то с разинутым ртом и красными глазами, с распухшим носом и растрепанными волосами.
– Черныш, – всхлипнула я в зеркало.
– Черныш умер! – опять рявкнул брат.
Лицо в зеркале еще больше перекосилось, и рот раскрылся для нового крика.
– Все умирают. И ты тоже, – глаза стали двумя дырами. – Ты тоже умрешь.
Рот в зеркале захлопнулся в ниточку.
Это было правильно – я тоже умру.
После такого умру.
И черный дядька с крюками.
И отец тоже.
Пусть все умрут. Если такое делают.
Тут мама погладила меня по голове своей маленькой теплой ладонью и поставила новую чашку, вместо разбитой.
Мама всегда примиряла меня с человечеством.
…помню такую картинку про маму.
Ночью к нам полезли воры – в общем, вполне обычная по тем временам история, – и мама стала звать отца. Он спал наверху в кабинете, а я с мамой в спальне – мне это представлялось закономерным. И вот мама зовет отца, мы слышим, как выламывают раму окна, – а сверху полная тишина. Тогда моя мама поднимается в своей шелковой ночной сорочке, которую отец привез из Германии после войны как трофей, идет в «зал», где орудует за окном вор, и строго говорит свое неизменное: «Ну нельзя же так». И еще что-то вроде: «Сейчас же прекратите! Вы пугаете девочку!» – и стоит в своей кружевной сорочке, похожей на бальное платье.
Кстати, рассказывали, что после войны офицерские жены иногда появлялись на вечеринках в шикарных ночных сорочках – им просто в голову не приходило, что такую красоту можно носить дома, а тем паче спать в ней.
И вот стоит моя ослепительная мама, и тут рама окна наконец падает в комнату, и на фоне открывшегося так внезапно и потому ошеломительно красивого в лунном свете сада – жалкая согбенная фигурка вора. Он остолбенел и не может отвести от мамы глаз.
– Кыш, – машет на него мама, – пошел, кыш!
Он растворяется в ночи. Мы стоим и смотрим на залитый луной сад.
