Такая уж она была. И тут ничего не поделаешь.
Я не видела свою маму молодой – только на одной старой фотографии. Там она полулежит на лугу в цветах, коротко стриженная, кудрявая и веселая, а рядом мужчина с гитарой и маленьким мальчиком на коленях. Это отец и с ним мой самый старший брат.
Всего братьев трое и одна сестра. А потом уже появилась я. На фотографии, помеченной годом, когда я родилась – мама родила меня, когда ей было уже сорок четыре, – мама напряженно стоит на аллее санатория в Кисловодске с зажатой в руке лакированной сумочкой и печальными глазами.
Я не помню, чтобы мама целовала меня или обнимала, разве что в самых крайних случаях. Она приходила и уходила – очень красивая и недоступная, так мне казалось.
Когда ее не было, я доставала из огромного шкафа, который мама называла «гардероб», ее шелковые платья, туфли на высоких каблуках, вынимала из ящиков тонкие чулки – и примеряла на себя. В специальном отдельном мешочке хранилась серебристая лиса с хвостом – она пахла «Красной Москвой» и немного нафталином. Так же пахла мамина каракулевая шубка с муфтой.
Однажды зимой мама пришла, душистая и морозная, и достала из этой муфты серого котенка с мокрым розовым носом. Я лежала тогда с ангиной, у меня болело горло, и я горько расплакалась.
– Черт знает что, – говорил отец сердитым голосом, – девочка целыми днями одна.
– Я не брошу работу, это все, что у меня есть, – говорила мама красивым голосом, как в радиоспектакле, – единственном моем развлечении, когда я болела и радости маминого гардероба были для меня недоступны.
Мама была директором начальной школы. Школа располагалась за городом. Утром за мамой приезжала машина, чихающий «козлик». Вечером «козлик», надсадно выхлопывающий гарь, возвращал ее. Часто я уже спала или притворялась, что сплю, а сама тихонько плакала – боялась оставаться одна весь день до вечера, и было обидно, что мама этого не понимает, напевает тихонько и возится у шкафа, выбирает платье на завтра.
Как-то зимой погас свет, когда я осталась одна дома, и я жгла спички одну за другой до самого ее прихода, потому что боялась темноты. Мама пришла и рассердилась, что я сожгла весь запас спичек.
Весной и летом дела шли веселее – допоздна было светло, я увязывалась за всеми знакомыми, да и, пожалуй, незнакомыми взрослыми, которые проходили мимо нашего двора, и таскалась за ними по их делам. Городок у нас был маленький, семью нашу знали, отец был как-никак всегда в начальниках, так что худого мне бы никто не сделал.
Однажды, к своему неописуемому ужасу, мама выглянула в окно класса и увидела на полянке перед школой меня в испачканном белом пальтишке.
Кто-то довел меня до окраины города и показал, как пройти через поле к маме.
В пригородную школу меня привели сердобольные тетки, которые отогнали гнавшихся за мной по выгону гусей и по нехитром размышлении вычислили, кому на их крае может принадлежать городской ребенок.
Мама тогда едва ли не впервые меня обнимала и целовала – треугольная пуговица от ее костюма больно царапала мне щеку.
– Что я делаю, что я делаю, – приговаривала мама, – я плохая мать, я преступная мать.
Она плакала, и я плакала тоже.
Потом мама показала мне пасеку, на которой в ульях шуршали пчелы; она показала мне маленьких крольчат в крольчатнике и большую лошадь, которая брала мягкими губами сахар у меня с руки; она показала мне огород с ровными грядками и засеянное гречихой поле.
