– Нормальные – это какие?
Он пожал плечами, будто сбрасывая тяжесть:
– Она делала свою работу, я – свою.
– Но ты видел её чаще остальных?
Павел замялся. Пальцы вновь нервно сцепились.
– Возможно. Мы работали в одном институте, у отца. Делили не только стены, но и маршруты – от кухни до кабинета, от лаборатории до веранды. Невозможно было не пересекаться.
– Ты знал, что ей нездоровилось?
– Нет. Никто не знал. Она выглядела нормально.
Голос Павла стал суше, движения резче. Он хотел перейти к обороне, но не понимал, от чего защищаться.
– Ты был в зале, когда это произошло?
– Да. Я стоял у окна.
– Что ты подумал, услышав её слова?
Павел замер, будто Анненков выстрелил, а звук он не услышал – только ощутил удар.
– Я… Я не понял, о чём она. Никто не понял. Она просто сказала и упала.
– Она смотрела в твою сторону?
– Не знаю. Может быть. Но думаю – не в мою.
Фраза звучала как попытка убедить, но не убедила даже воздух между ними. Анненков не стал реагировать. Просто отметил.
– Что ты почувствовал в тот момент?
– Испугался. Все испугались. Это было ужасно.
– До этого… она с кем—то говорила?
– Не знаю. Я не следил.
– Ты говорил с ней?
– Я?.. – Павел переспросил, будто его обвинили в чём—то. – Нет. То есть да, раньше говорили. Но не тогда.
Он начал путаться. Слова цеплялись друг за друга, как мокрые нитки. Это была не ложь, а растерянность. Или слишком явное стремление выглядеть обычным.
Анненков не перебивал. В его молчании было больше давления, чем в любых словах. Павел чувствовал это. Он отвёл взгляд, резко вдохнул – как перед прыжком, хотя прыгать было некуда.
– Мы просто работали вместе, и всё. И всё, – повторил он, словно ставя точку не в объяснении, а в себе.
Анненков ничего не ответил. Он записал: «Путается. Ответы неопределённые. Нервничает. Голос то глухой, то срывается. Избегает взгляда. Не врёт – боится или защищается».
Следователь откинулся в кресле, как бы давая молодому человеку немного воздуха. Павел впервые посмотрел ему в глаза – коротко, но этот взгляд был похож на безмолвный крик.
Анненков добавил к записи ещё одну строчку, как диагноз:
«Нужна отдельная беседа. Наедине. Без протокола. Он знает больше, чем говорит. Возможно, больше, чем сам готов признать».
Оксана вошла тихо, почти незаметно, будто боялась нарушить воздух своим присутствием. Села напротив, не спрашивая разрешения, но это было не пренебрежение – скорее, усталость, слишком давняя, чтобы ждать подтверждения. На ней был строгий тёмный костюм с накрахмаленной блузой и узким ремешком с серебряной пряжкой. Из украшений – только тонкий браслет и едва заметные серьги—гвоздики. Всё в её облике подчёркивало сдержанность и нежелание привлекать внимание – даже ткань поглощала свет, не отражая его.
Руки сжались на коленях с едва заметным напряжением, как у человека, сдерживающего фразу, которую нельзя произносить. Она не прятала глаза, но и не смотрела прямо, глядя куда—то чуть в сторону, словно искала отражение, невидимое другим.
Анненков не делал лишних движений. Он чувствовал: перед ним не свидетель – человек, живущий на границе между виной и правом молчать.
– Благодарю, что согласились, – сказал он спокойно и ровно. В его голосе было редкое качество, заставляющее прислушиваться даже стены.
Оксана механически кивнула. Между ними повисла пауза, лёгкая и тонкая, как занавес.
– Скажите, – начал он мягко, – вы были рядом с Софьей в тот вечер?
