Анненков запоминал не лица – скорость реакций. У кого расширились зрачки сразу, у кого – при упоминании Софьи, у кого – на слове «преступление».
Он зафиксировал в уме: трое слишком спокойны, двое явно встревожены. И один – контролирует себя не по желанию, а от невозможности вести себя иначе.
Анненков сделал шаг в сторону и, уже не глядя на гостей, произнёс:
– Начнём.
Кабинет встретил их полумраком и запахом старой бумаги. Здесь не было светской суеты зала, ни выверенной тишины коридоров. Это помещение использовали лишь тогда, когда приходило время говорить по—настоящему.
Анненков сел в кресло с видом человека, который наконец мог позволить себе не наблюдать. Но не расслабиться – просто уйти внутрь собственной головы. Сиротин закрыл дверь, не дожидаясь приглашения, устроился напротив, снял куртку и повесил её на спинку стула. Несколько секунд оба молчали – не от неуверенности, а потому, что знали слишком много.
– Ты видел лица, когда я произнёс слово «преступление»? – спросил Анненков, перебирая пальцами уголок блокнота.
– Да. Будто кто—то в этом доме давно ждал, когда это слово прозвучит. А кто—то боялся, что его никогда не произнесут.
– Именно, – Анненков кивнул. – Я всё меньше верю в то, что здесь что—то… обычное.
– Яд? Токсины? Приступ? – осторожно уточнил Сиротин.
– Я имею в виду нечто, что не вписывается в привычные рамки. Ты ведь тоже это почувствовал?
Сиротин пожал плечами с осторожностью человека, не привыкшего признавать необъяснимое.
– Там что—то не так. Не с телом, а с тем, что его окружает. Всё слишком… аккуратно. Словно кто—то прибрался до нас или параллельно с нами.
Анненков прищурился. Его лицо приобрело выражение, обозначавшее, что они подошли близко. Он перевернул страницу блокнота и коротко записал:
«Контроль эмоций – за пределами нормы».
– Все чего—то боятся, – произнёс он. – Но у каждого свой страх. Павел боится самого себя. Милена – собственных воспоминаний. Родион – последствий. А профессор… – он помедлил, – у него другая тишина. Это не просто молчание, а дверь, закрытая изнутри и тщательно охраняемая.
Сиротин медленно почесал висок:
– А если это не просто убийство? Если это – только первый акт?
– Или – не первый, – откликнулся Анненков. – Просто тот, на который мы наконец обратили внимание. Остальное началось давно и всё ещё продолжается.
Он встал и подошёл к окну. Шторы были задвинуты, но сквозь узкую щель проникал тусклый свет лампы с лестничной площадки. Он падал глухо, напоминая о вещах, которые ближе, чем кажется.
– Мы даже не знаем, с чего всё началось, – продолжил Анненков. – У каждого из них лишь часть общей картины. И эти части не складываются. Или не хотят складываться.
Он обернулся. Голос звучал ровно, без сомнений – только с ясностью и признанием:
– Здесь замешано нечто, чего не объяснить привычными методами. Нам придётся копнуть гораздо глубже и быть готовыми увидеть то, что мы привыкли считать невозможным.
Дом замер. Не той обычной неподвижностью, когда вечер перетекает в ночь и воздух густеет от усталости, а тревожной, тягучей, как застывшее стекло, через которое звуки пробираются с трудом. Казалось, особняк, наполненный тенями и шёпотом, боялся дышать, чтобы не нарушить зыбкое равновесие случившегося.
Гости, ещё недавно оживлённые, теперь цеплялись за тени мебели, занавески, за бокалы, которые уже не подносились ко рту. Каждый жался к стенам, будто сам воздух в центре комнаты стал опасным. Лица бледные, вытянутые, в глазах одна мысль: только не встретиться взглядом, только не вызвать подозрений.
