В коридоре, ведущем в кабинет, по—прежнему дежурила охрана, но шагов почти не было слышно. Те, кто ещё двигался по дому, делали это осторожно, словно боясь потревожить не живых – мёртвых. Но тишина не была пустой: в ней жило напряжение.
За дверью старого кабинета, ставшего штабом, сидели Анненков и Сиротин. Свет лампы освещал только стол, оставляя лица в полутьме – так, как им было удобнее. Видеть, но не быть увиденными насквозь.
В зале, где недавно звучала музыка и звенели бокалы, теперь царила атмосфера провалившейся пьесы. Пышность интерьера поблёкла, зеркала словно покрылись пылью изнутри. Всё держалось не на мебели и стенах, а на памяти о событии, о котором нельзя было говорить. Каждое движение обретало тяжесть, как будто стены начали подслушивать, а люстры – запоминать лица.
Вениамин Степанович стоял у окна спиной к остальным. Он будто окаменел. Плечи напряжены, взгляд устремлён в сад, хотя он едва ли видел деревья. Его лицо ничего не выражало – и это пугало больше всего. Он молчал не от сдержанности, а из страха, что после слов появится трещина. Пальцы рук, сцепленных за спиной, чуть заметно дрожали.
Оксана сидела у книжного стеллажа, словно съёжилась внутри себя, скрестив руки на груди, защищаясь от несуществующего холода. В её взгляде, украдкой брошенном на зал, читалось предчувствие. Она избегала смотреть на брата, профессора, даже на Родиона Михайловича, словно боясь утонуть в чужом взгляде.
Родион Михайлович стоял у колонны и выглядел стариком, заранее знающим развязку. Его глаза бегали по залу, как у птицы, ищущей место для посадки. В позе было что—то театральное, губы плотно сжаты, и лишь рука, теребящая носовой платок, выдавала внутреннюю тревогу.
Павел стоял у рояля, положив руки на крышку, но клавиш не касался. Его лицо было бледным, как бумага, губы сжаты. Он смотрел в пол, в одну точку, словно надеясь, что время повернёт вспять. Иногда он вздрагивал – будто отдалённый звук возвращал его к реальности.
Гости молчали. Их было много, но каждый был одинок. Разрозненные группы, взгляды, движения плеч – всё выдавало напряжённое ожидание. Прислуга почти исчезла из зала. Лишь иногда появлялась тень – официантка с подносом, охранник у двери, экономка, скользнувшая между креслами. Дом дышал очень медленно, и вместе с ним – все, кто в нём оставался.
Крик врезался в тишину, словно трещина в стекле: резко, хрустко и безвозвратно.
– Её убили!
Голос, надорванный и чужой, пронёсся по залу и застыл между стенами, отразившись в люстрах и бокалах, едва не разбив их изнутри.
Гости вздрогнули. Кто—то резко выпрямился, кто—то дёрнул рукой, будто хотел перекреститься, но замер. Шёпот сорвался с губ, но слов не прозвучало – только сдавленное дыхание. Павел поднял голову, его зрачки сузились. Вениамин даже не обернулся, лишь сильнее сжал пальцы за спиной. Родион замер, словно ждал продолжения спектакля, где наконец началась настоящая драма.
Двери распахнулись с тяжёлым скрипом петель. В проёме, будто выброшенный из другого мира, появился молодой человек. Лицо осунулось и потемнело от пережитого. Двигался он неровно, как раненый, шаги резкие, плечи дёргались, ноги подламывались, но во всём этом чувствовалась неумолимая решимость. Он не просил пропустить – он прорывался, словно сквозь воду.
Это был Игорь Васильев, младший научный сотрудник и ассистент профессора Рикошетникова. Молодой, перспективный, всегда аккуратный, он редко появлялся в доме, предпочитая лабораторию. Его присутствие здесь, в этом состоянии, казалось столь же невозможным, как появление живого призрака.
