Никто не ответил: ни гости, ни охрана, ни те, кто стоял рядом. Тишину нарушил лишь глухой голос Вениамина Степановича:
– Её уже увезли.
Эти слова ударили Игоря, как боец бьет в грудь. Плечи осели, пальцы разжались. Он сделал шаг назад – неуверенный, будто под ногами исчезла земля. Но тут же остановился и поднял голову. Его лицо изменилось: паника ушла, осталось только спокойствие и решимость.
Профессор пристально посмотрел на него снова – с холодной, жёсткой настойчивостью. Голос прозвучал ещё тише, почти без интонации, но в его ровности ощущалось железо:
– Я спросил, что ты здесь делаешь, – процедил он сквозь зубы так, что задрожал воздух.
Глаза Игоря прояснились. Он посмотрел прямо в лицо профессору: спокойно, без угрозы, без мольбы. Этот взгляд был как щит без солдата: ничего не защищал, но ясно показывал, что его появление здесь не случайно.
– Я пришёл, – сказал он, – потому что мы с Софьей были любовниками и собирались пожениться.
Фраза прозвучала просто, без надрыва и пафоса, как констатация, как ключ в замок чужой лжи.
– Мы были вместе, и я имею право знать.
Эти слова повисли в воздухе, сгустившись, словно перед грозой. Кто—то в дальнем углу ахнул, будто случайно вдохнул раскалённый воздух. Кто—то резко отвёл взгляд, оказавшись свидетелем сцены, не предназначенной чужим глазам.
Павел шагнул в сторону, инстинктивно ища опору в стене. Оксана застыла, сжав руки в кулаки до боли. Родион хмыкнул почти беззвучно, но так, что воздух в зале стал тяжелее.
Профессор не двинулся, лишь едва заметно дрогнули веки – это уловил только Игорь.
Молчание сгустилось, превратившись в плотину. Казалось, одно слово – и она треснет. Но никто не решился нарушить тишину.
Игорь продолжал стоять на месте: руки опущены, спина прямая. Он не защищался. Он ждал, и если в этом ожидании была слабость, то только та, которая делает человека непоколебимым.
Профессор не закричал, не вспыхнул внезапно, как закипающая вода. Его ярость поднималась изнутри, как подземный толчок, проявившись в теле раньше, чем в словах. Лицо побледнело, кровь отступила, оставив лишь гнев и нечто более личное, болезненное. Глаза сузились: в них не было безумия, только расчёт, за которым чувствовалось острое чувство. Губы дрогнули, сжались в тонкую линию и вдруг дёрнулись.
Он подошёл ближе – быстро, с напряжением, как человек, потерявший контроль, который прежде всегда удерживал. Рука поднялась невысоко, ладонь резко и точно ударила Игоря по щеке. Не было замаха – лишь короткое, почти автоматическое движение, словно заранее просчитанное.
Звук пощёчины оказался звонким, позорным, прокатившись по залу, как напоминание о чём—то, что нельзя произносить вслух. Он напоминал хлопок двери в пустом доме: дело не в шуме, а в смысле происходящего за ней. В нём была не только физическая сила, но и эмоциональный вызов, предъявленный на глазах у всех. Те, кто стоял рядом, вздрогнули, но никто не шелохнулся. Сама сцена окаменела вместе с ними.
– Что ты несёшь, щенок, – произнёс Вениамин, не повышая голоса. Слова слетали с губ резко, сквозь стиснутые зубы. В них звучало не раздражение, а унижение, удар по собственной границе.
Профессор отступил. Не споткнулся, но шаг его был короче задуманного, будто нога не сразу подчинилась. Грудь резко вздымалась, дыхание стало слышным, как у человека, только что вышедшего из ледяной воды. Руки дрожали не от гнева, а от истощения. Он смотрел на Игоря, как на своё отражение в кривом зеркале – человека, которого не хотел признавать, но не мог игнорировать.
