Софья не открывала глаз, но её дыхание изменилось. Паузы стали короче, вдохи – острее, будто тело дышало отдельно от сознания. Её грудь поднималась чуть сильнее, чем нужно для спокойного покоя, и каждое движение его губ отзывалось в изгибе позвоночника.
Поцелуи не были рассыпаны – они были связаны в цепь, как строки, из которых складывается один единственный, но длинный, глубокий звук. Он целовал с той точностью, с которой пишут формулу: не спеша, не повторяя, но и не отклоняясь.
Снизу вверх, вдоль рёбер, через живот – туда, где мышцы перестают подчиняться воле. Там, где начинается дрожь. Там, где уже нет сопротивления – только ожидание.
Софья слегка изогнулась, выгнулась в пояснице, как будто всё в ней просило продолжения. Пальцы вцепились в простыню. Стон вырвался не как звук, а как ответ – густой, тёплый, в нём не было просьбы, только освобождение. Он не был громким. Но в этой тишине, полной телесного напряжения, прозвучал так, будто вся комната знала: что—то уже произошло, даже если ещё не дошло до предела.
Вениамин остановился на мгновение не потому, что устал, а чтобы дать телу под ней право проговорить всё, что не скажешь словами.
Она лежала с закрытыми глазами. Губы полуоткрыты. На шее – лёгкая испарина. Один локон слипся и прилип к скуле. Всё в ней было сейчас не нарочито красивым, не эффектным – живым. Почти невыносимо живым.
Он продолжил – чуть ниже, по внутренней линии бедра. Кожа там казалась иной – тоньше, отзывчивее, в ней пульсировала кровь, которая больше не пряталась.
Каждое его движение было не актом, а признанием. В том, что хотел. В том, что не должен был. В том, что уже не мог остановиться.
Пульс её чувствовался без касания. Дрожь переходила от спины к плечам, от живота – в бёдра, и с каждой секундой она становилась не объектом – пространством, в котором он уже не искал ориентиров, потому что сам в нём растворялся.
Когда тела наконец соприкоснулись полностью, всё, что было до – разговоры, взгляды, прикосновения, даже поцелуи – стало чем—то подготовительным. Как преддверие, как щель в двери перед тем, как войти.
Кожа под ладонями оказалась горячей, как будто внутри её дыхания скрывался огонь. Не тот, что обжигает, а тот, что плавит металл. Каждый изгиб, каждый поворот шеи, каждый миллиметр между грудью и животом отзывался внутри него ощущением, что на свете больше нет ничего – только её тело. Живое, живущее.
Софья выгнулась навстречу – не резко, не демонстративно, а как будто просто следовала за ритмом, который сама же задала. Дыхание её стало обрывистым, но не прерывистым – в нём появилась музыка, почти ритм. Она не говорила, но всё, что хотела сказать, звучало в том, как подалась вперёд, как положила ладонь на его плечо, как не отводила взгляда.
Пальцы скользнули вниз, обхватили бёдра, чуть прижались, словно пытались зафиксировать не плоть, а момент. Контакт стал полным. Он вошёл в неё – медленно, с той осторожностью, что возникает не от сомнения, а от осознания важности момента. Без слов, без напряжения, как будто само пространство между ними просилось быть преодолённым. В этом движении не было резкости, но была вся накопленная точность их дней, взглядов, молчаний. Как будто именно этого оба ждали – не одну ночь, а всё время, что знали друг друга. И когда это произошло, не стало разницы между до и после – было только это соединение, плотное, живое, без остатка.
