Сейчас он преподаватель вуза, кандидат математических наук, по слухам, начал готовиться к защите докторской диссертации; в общем, известнейший учёный города с ещё более солидными видами на будущее.
– Каковы же перспективы у Кости? – спросил я у Марьи Петровны по окончании её рассказа. – Есть подвижки к выздоровлению? Что врачи говорят?
– Никаких улучшений. На постели сесть не может; как полугодовалое дитя. Врачи сказали, что нужна операция на головном мозге. Но у нас такие не делают, да и как их делать при такой повальной «оптимизации», когда государственные больницы тут и там закрывают одну за другой и увольняют медперсонал, – Ильина вздохнула глубоко, покачала головой и продолжила: – Знающие люди сказывали, что надо везти в Германию, только там лучше всего могут прооперировать. Но кто и как повезёт, и кому надобна такая хло́пота! И стоят эти операции огромных денег. А где их взять? Одна перевозка больного человека в такую даль сколько потребует!
– К нему хоть можно пройти?
– Отчего же нельзя! Пойдёмте. И Клавонька, должно быть, уже пришла к нему. Она частенько, не заглядывая ко мне, прямиком туда.
Прошли в Костин подъезд, поднялись в его квартиру. И в самом деле, нас встретила молодая веснушчатая женщина среднего роста, довольно миловидная, с ясным чистым взором и скромной стеснительной улыбкой на лице.
Мы представились Костиными друзьями и сказали, что полчаса назад звонили в дверь.
Женщина приветствовала нас неглубоким книксеном и наклоном головы, сказала, что зовут её Клавдией, что она ухаживает за больным и что только что, минут пять как, пришла к подопечному. После чего провела нас в комнаты.
Он лежал на постели, чистенькой, опрятной, и сам чистенький, умытый, и немного повернул голову при нашем появлении.
Мне показалось, что он узнал меня и попытался что-то сказать. Но издавал только звуки, похожие на «ме-ме» и «ва-ва»; действительно как малый ребёночек, несколько месяцев назад рождённый, не способный ещё вставать на ножки. Губы его искривились в горькой улыбке, на глазах появились слёзы.
Некоторое время я стоял в растерянности, увидев его таким; опомнившись же, сказал:
– Ничего, Костян, дружище, не плачь. Мы вылечим тебя, – я приблизился к нему, пожал его слабую безвольную руку и погладил её. – Вот отвезём в Германию и вылечим. Не сомневайся, обещаю, при всех обещаю.
И посмотрел на стоявших в двух шагах Марью Петровну и Михаила. Затем – на Клавдию, поправлявшую подушку больному.
Привлекало внимание, как она смотрела на него: столько тёплого участия было в её взгляде! Так обычно мать смотрит на своего ребёнка.
– Вы уж позаботьтесь о нём, – всё же сказал я ей.
– Я стараюсь, – коротко ответила она.
Когда мы вернулись к старшей Ильиной, я спросил у неё:
– Часто в течение дня навещаете Маткивского?
– Да я почти все свободные минуты провожу с ним, бедолагой, – ответила она. – И по ночам захожу. Книжки тоже всё читаю ему. Сейчас взялись за «Сказки братьев Гримм». И Клавонька, я уже говорила, не отходит от Кости, почитай. Иной раз так вымотается, что засыпает на стуле возле евонной постели. Только если он спит, мы оставляем ненадолго страдальца.
За стеной, в соседней квартире, раздавалась громкая беспрерывная музыка. Какой-то ультрасовременный музыкальный аппарат долбанил. Так же громко, надрывно звучало и в прошлый, годичной давности визит, когда мы с Костей, тогда здоровым человеком, сидели за столом у этой пожилой женщины – по её приглашению. И до Костиной квартиры доставало оглушающе, ибо жилплощадь, где гремели аккорды и литавры, была смежная и с ней.
