Проскрипела калитка… Я поднял взор. И удивленно ахнул!
– Опять ты? Зачем пришел? – спросила меня девочка. Та девочка, которая обрывала чужие цветы и хоронила их на поляне.
– Случайно…
– Ври больше!
– Дочка, не дерзи… Вы, чай, знакомы?
– Он следил за мной… Пришел узнать мою тайну? Не узнаешь! Я ее и в могилу с собой унесу!
Ее лицо неприятно гримасничало, морщилось… В щель между кривыми досками изгороди настороженно подсматривал пес – глаза его были налиты кровью. Если бы его не удерживал поводок, то он уж точно разорвал бы меня в клочья.
Не могу верно сказать, почему раньше я не интересовался классической музыкой. То ли еще «не дорос» сознанием, пониманием… и не доходило, не задевало, а между тем душу и тело переполняло здоровьем, радостью, благополучием. И кажется, я постоянно пребывал в ликующем, счастливом расположении духа и с наивной, непреходящей непосредственностью жадно улавливал, впитывал слухом и зрением радужное соцветье окружающей меня жизни.
Но вот свершилось, как бы попроще выразиться… Словом, сильные звуки Чайковского в прямом смысле потоком пролились на мою полинявшую голову – музыка проникла в квартиру через бетонную толщу потолка со второго этажа. Там жили вдовая женщина и ее восьмилетняя дочка Нина. На пианино играла Нина. И я знал, что она посещала музыкальную школу. Возможно, в ее исполнении присутствовали элементы несовершенства, ученичества. Я профан, чтобы давать ту или иную оценку в данной области искусства. В ту минуту я и не задумывался об этом, а размеренно, без насилия и напора был поглощен, втянут, околдован доселе неведомой, чудной стихией. Я оставил все дела. Сел в кресло. И слушал, слушал… с тем затаенным, высшим восторгом неожиданно раскрывшейся исконной тайны. Какая чудотворная, целительная, струящаяся мелодия! Я слушал ее… и жизнь моя как бы повернулась вспять: нажитые боли, беды, трагедии куда-то отступили, провалились, рассеялись. Вновь в груди полнокровно, нежно, молодо стучало сердце, кожу на лице и руках омывало, благолепно освежало ключевой ромашковой прохладой!
С этого времени, как только наверху начинало играть пианино, я умащивался в кресле и наслаждался энергичными, протяжными звуками Баха, Бетховена и того же Чайковского. И великодушно мысленно благодарил маленькую девочку-соседку. Порой меня так переполняли чувства, что я был не в силах сдержать слез, и они тепло катились по щекам, облегчая, заглушая душевные страдания, недомогания. Нина стала для меня драгоценным человеком. Я проникся к ней по-отцовски и по-человечески благодарной любовью. Когда она возвращалась из школы, я встречал ее у подъезда и, обняв за худенькие плечи, провожал до порога. Мы не тотчас расставались. Снизу вверх она смотрела на меня большими голубыми глазами, и в них всплескивалась осененная доверительностью детская веселость. «Ну, пока!» – по-взрослому крепко сжимала запястье моей руки, обещающе-задорно подмигивала длинными ресницами: она знала о моей «слабости»… Я, рискуя покалечиться, по ступенькам соскакивал вниз, врывался в свое жилье. И сверху начинала литься желанная музыка.
* * *
Нина родилась семимесячной. День ее преждевременного появления на свет мне особенно запомнился тем, что был он необычно-странным своими своими резкими переменами. Конец апреля. Землю окатывала лавина лучей. Повсюду зеленела травка, желтели одуванчики. Клены, тополя выпустили на волю медвяные листочки, и в воздухе стояло благостное пчелиное гудение. Так продолжалось до полудня. А потом небо враз помрачнело, подул леденящий ветер, и хлопья снега занавесили, заволокли весь мир. Снегопад. В окно я увидел, как к подъезду подъехала медицинская машина, из нее вышла моя соседка Наталья со свертком в руках. В ту же минуту я выбежал и помог ей подняться на верхнюю площадку. У дверей приостановились. Из оконца в свертке на меня глянули не по-младенчески насмешливые глаза.
