– Отменный кадр! – заорал оператор. Эхо покатилось по излучине и раскололось о стену стволов древних верб. Крестьянским наметанным оком я заметил, что за красивым косарем оставались нескошенные пучки живого травостоя.
После роскошного обеда вся мужичья рать долго купалась в Бузулуке. Затем всех разместили в финских домиках, сохранившихся от былого станичного плодопитомника. В домиках было чисто, уютно, на половицах ковры, на тумбочках розы в вазах. Творческая бригада спала мертвецким сном, хотя еще закатное солнце, роняя на траву огненные слитки, вспыхивало в кронах. Я, с тяжело гудящей головой от недавнего шума-гвалта, пришел на террасу и, облокотившись на перила, глядел на прозрачную розовость водной глади. Хотелось и душой настроиться на такой же миролюбивый, покойный мотив.
– Любуешься на закат?
Надежда легким жестом руки как бы обняла меня.
– Не боишься? Муж увидит.
– Мы с тобой друзья… Да, положим… Он бы не возражал…
– Понятливый?
– Дай закурить.
Жадно затянувшись сигаретой, она, презрительно прищурившись и процеживая сквозь зубы дым, произнесла:
– Уехал…
– Кто?
– Федька… Кто же еще!
– Куда?
– Потом узнаешь…
– Эти два слова я услышал от тебя трижды.
– Больше, дорогой, не услышишь. Тут твой хутор неподалечку. Смотаемся на часок?
Надежда прекрасно управляла машиной, которая по асфальту шла с азартным протяжным завыванием, с хлопаньем разрывая воздушные поперечные потоки. На спидометре стрелка непоколебимо держалась на отметке 140. Я-то знал, что по нашим сельским вилючим дорогам такая сумасшедшая скорость недопустима. Но я молчал. Что-то неладное творилось в ее душе, и вот теперь она боролась…
В хутор мы не стали заезжать. Машина, с грохотом преодолевая старые затвердевшие колеи, треща высохшим пыреем, подобралась к березовой лесопосадке возле речки. Надежда схватила бутылку шампанского. Заливисто смеясь, подошла к березе и, задрав вверх белокурую голову, озорно крикнула:
– Тетя Береза, давай с тобой выпьем на брудершафт!
Сделала глоток и немножко плеснула из посудины на ствол. Потом подошла ко второму дереву… к третьему… Пока вся шипучая жидкость не закончилась. Мы присели на бережок Паники. Надежда успокоилась, уныло склонив голову.
– Если бы ты знал, как мне дурно…
Желая поскорее покончить с недомолвками в затянувшейся странной игре, не вдаваясь в длинные рассуждения, я жестковато спросил:
– Скажи, пожалуйста, что это все значит?
– Дай сигарету.
Курила. Молчала.
– Ты больна.
– Да…
– Чем же?
– Душа умирает… Ты думаешь, я тебя притащила к березам, чтобы ты поглазел, как я с бутылкой шампанского буду дурачиться?
– Эти березы, между прочим, после войны посадила моя мать.
– Знаю. Читала в твоей книге. Святое это место. Исповедальное. Поэтому мы здесь… – Она со всхлипом глубоко вздохнула: – Чтоб ты знал… и простил меня… несчастную… Федор… он… он любит другую женщину. Ты ее сегодня увидишь на фуршете в баре, она придет по его приглашению.
– Любовница придет?
– Они уже не прячутся и не стыдятся. Он же все сделал… какой подлец…
«Так вот откуда в ее стихах щемящая душевная боль, нутряная ноющая горечь, беспросветная, безысходная тоска, обреченность…»
– Но это еще не все, – как бы читая мои подавленные мысли, сказала Надежда.
– Нет, постой… А я думал…
– Что ты думал?
– А то, что ты и он – единое, неделимое. Как он озабоченно хлопотал по поводу твоих книжек и всего остального…
– Да, попервам-то я и сама не сообразила. С великой благодарностью принимала проявления его угодливости, знаки внимания, щедрости. Вон с каким размахом! С телевидения приехали обо мне фильм снимать, как о новоявленной Цветаевой! По его вызову! А терраса, лодки… рыбак… косарь… Ловкая, хитрая, умышленная затея! Бутафория! Маскировка! Мне – всю эту блажь, а себе – любовницу! Своего рода я стала заложницей подлого обмана, жертвенницей…
