Детство – это кони и повозки,
Десять цинков стреляных патронов,
Заменивших бабки и игрушки;
Облачка шрапнелей по-над Доном.
Это берег одноцветный, плоский,
Свежие окопы, ругань, розги,
Голод, шлях и, наконец, теплушки
И асфальт заплёванных перронов.
Это выучка у хитрованцев
Воровать спокойно и без риска.
И ещё – чужой язык жаргона,
Почему-то ставший самым близким;
Потный страх от первых операций
Над вещами по чужим вагонам,
Осторожность,
Чтоб в конце концов,
На ходу под насыпь оборваться
И лежать за дальним перегоном
С тёмным запрокинутым лицом.
Вот и всё здесь, многословья кроме.
С первою любовью по соседству
Юность начинается в детдоме.
И за нею – тенью по следам —
Ненависть и злоба против детства —
Тяжкая.
Большая.
Навсегда.
(«Всё детство», декабрь 1935)
Строго говоря, жизненная реальность перечисленных в этих стихах атрибутов детства спорна: всё-таки общежитие при школе – не детдом. Но здесь можно сослаться на то, что слова эти произносит лирический герой, который не обязан быть идентичен автору.
Говоря о малой родине, Шубин будет в своих стихах упоминать в первую очередь Орёл.
Ока, разогнавшись, ударит о ряжи,
Но поезд пройдёт по мосту невредим,
И снова орловская родина ляжет
Развёрнутым платом за следом моим.
(«Возвращение», 29 декабря 1934)
Или вспомним ещё целое признание в любви всё тому же городу, интонационно, кстати, противоположное стихам о ненавистном детстве:
Городок – он о́тдал нашей силе
Всё, что стало на ветру грубей:
Рыбоводы пескарей ловили,
Лётчики гоняли голубей.
И от пустырей его просторных
В мир – поющий, выпуклый, цветной —
Сто дорог легло прямых и торных
Для мальчишек с улицы одной.
Но и всё измерив новой мерой,
Не отдам тебя во власть годов,
Первая моя любовь и вера,
Светлый город яровых садов!
(«Орёл», 1936)
Впрочем, упоминая как малую родину и Липецк, Шубин снова говорит о погубленном детстве:
Чтоб садов твоих надречных свежесть
Здесь не увядала никогда,
Чтобы шли по синему безбрежью
С яровой пшеницей поезда,
Чтобы там, где навсегда бездомным
Сгибло детство горькое моё,
Выносили липецкие домны
Золотое, тяжкое литьё.
(«Кажется, и двух-то слов не скажешь…»,
6 апреля 1935)
Поэт – не бухгалтерская книга, он имеет право на непоследовательность и противоречивость.
И с этого места – чуть подробнее.
За год до окончания школы, в 1927 году, 13-летний, рано возмужавший Павел Шубин на летние каникулы не отправляется домой, а совершает путешествие с целью, судя по всему, подзаработать.
Фабрика, на которой работали отец и время от времени мать, была закрыта ещё в 1919 году, родители получили землю – но едва сводили концы с концами.
В автобиографии, написанной 5 ноября 1939 года, Шубин коротко сообщает: «Самостоятельно начал работать в 1928 г. Работал грузчиком в порту до 1929».
В каком именно порту, не уточняет. В Орловской губернии никакого порта не было.
11 сентября 1941 года, заполняя так называемый личный листок по учёту кадров, Шубин, отвечая на вопрос «Был ли за границей», пишет «да». На вопрос «В какой стране (указать город, место, цель поездки)», отвечает: «В качестве моряка был во многих портах Европы, Америки, а также Китая и Японии. Всё это в период с 1927 по 192…» – последняя цифра в анкете переправлена до неузнаваемости: не поймёшь, 8 там или 9.
На следующей странице уточняется, где именно он работал: «город Одесса. Одесская пароходная контора», а следом – кем: «юнга, потом матрос». Далее он пишет, что работал в Одесской конторе до 1930 года.
