Сейчас, спустя десятки лет, нет возможности воспроизвести хоть одну странную лекцию, тем более что в ней никакой вульгарности не было. А так пересказать трудно – надо иметь слишком хорошие знания предмета и обладать тренированным научным мышлением. Я могу дать представление только о духе, о характере выступлений профессора№, рискуя навлечь на себя недовольство большинства преподавателей.
– — – — – — —
Второй день по брезенту палатки шелестел дождь. Он то переставал на час-полтора, то вновь начинал моросить, и эта морось перерастала в полноценный дождь также на час-полтора. По небу всё ползли и ползли серые дождевые тучи.
Вторые сутки я проклинал себя за то, что уговорил Завадского – соседа по квартире, профессора – поехать на рыбалку. Вслух этой темы я старался не касаться. Но убирая после обеда нехитрую газетную скатерть. Я вновь увидел прогноз погоды, обещавший затяжные дожди и терпение моё лопнуло.
– Вот, старый склеротик, – обругал я себя, показывая Завадскому газету. – Я же читал этот прогноз, в этой самой газете за день до выезда. Полное расстройство памяти… —
Завадский улыбнулся:
– Зачем же сразу страсти-мордасти? Ну, забыли и забыли, бывает. —
– Нет Петр Алексеевич, – упорствовал я, – это уже настоящее старческое – забываю текущие события, а прошлое помню.
– Причиной забывчивости может быть и не склероз, – задумчиво сказал Завадский. – Человеческая память – это тонкий инструмент. Вот я помню довольно отчётливо одни события своей молодости, а другие напрочь забыл. —
– И у меня, вот, так. – начал я свой рассказ с этого. – Видел я памятник и вспомнились дни моего студенчества… —
Шелестел дождь. Пахло мокрой травой и прелью. Напротив входа в палатку чернели угли потухшего костра. Чуть дальше тихая речка бесшумно несла свои воды среди низких берегов. Над водой сиротливо торчали тонкие удилища на рогульках. Кончался второй день вынужденного безделья, вместо рыбалки. Самое время беседовать-рассказывать…
– — – — – —
Я помню то время, когда на очевидных, почти детских понятиях нас учил профессор № законам мироздания, законам «Фабрики человеческого познания». – Живописное и даже театрализованное вступление в свой семинар по книге Иммануила Канта «Пролегомены» наш добрый профессор завершал примерно так:
– Гиды туристических компаний приведут посетителей на самый верх «Фабрики человеческого познания», не потерявшей своей стройности, – к вершине пирамиды. А там в небольшой комнате расположатся три достопримечательности.
Первая – это написанные рукою Канта слова:
«Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место Вере».
Вторая – круглое отверстие в потолке в неизвестность.
И третья – помело, на котором летают ведьмы человеческой фантазии – мечты. Это помело используется для полётов к богам, когда разуму приходится особенно трудно при разгадывании тайн природы.
– Ах, Иммануил, Иммануил, – чьё имя значит, в переводе, – «С нами Бог!» – восклицал профессор с финальным сокрушением и умолкал.
А мы, вчерашние школьники разражались аплодисментами, даже не подозревая, какого мозгового напряжения потребует от нас уже ближайшее занятие.
– Вот был преподаватель! – сообщал я памятную радость и продолжил рассказ-пояснение, своего рода – лекцию, благо время располагало.
– — – — – — – —
Как и многие другие философские системы, кантианство оказалось дефективной записью знаний человеческих. Обладая очень небольшим количеством сведений о природе, люди всегда нуждались в их объединении, в их обобщении; им хотелось обязательно составить общую картину мира и увидеть в ней не только мир, но и своё место в нём. Людям приходилось фантазировать, латая прорехи в точных знаниях и обращаясь к богам (Зевсам, Торам, Одинам) тогда, когда никакие фантазии уже не помогали свести концы с концами. Создателям всех философских систем казалось, что им удалось нарисовать истинный портрет мира. А последующие поколения, вооруженные большим опытом, разглядывали этот портрет и отмечали все наивности, все неточности и всю его неполноту.
