В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу
Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду
Что-то в семьдесят каком-то (– вероятно, типа пятого —) году.
Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу.
В низком небе узкий месяц, ноготочек (– где же ручка, если серп? – ),
Оболокся светлым клубом (– бок наполнил, маскируя свой ущерб —).
В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб.
По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб.
В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей.
Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей.
Быстро сумерки сгущались (– ощущаясь всё лиловее, серей… —)
В пышной шубе нараспашку, и с курями – нет, скорее что еврей.
Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах,
Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом – шарах!
На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах.
Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах.
И собачий век недолог, а куриный – и того короче век.
В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек.
Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в «Камазах» снег.
Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек.
Остается только счастье. (– Да на кофе за подкладкой пятаки —)
Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки.
Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки.
С чашкой выглянуть в предбанник – плоской «Примой»
подогреть испод щеки.
