Как левантинские волосы уже не блестит листва.
У охрýпченных остьев – чуть на полчаса естества.
В зараженных аллеях скребут скребки,
И чумные команды сгружают тлен
На дрожащие дымные фуры.
До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества.
Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два,
Хоть аптечные панцири их крепки,
И топорщатся фартуки у колен,
Тачки медленны, лица хмуры.
Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак,
В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг,
Но чуть колокольчик забрякал внизу,
Пурпур и золото закачались в борще,
Базилик, кориандр и перец.
Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак.
Над бульварной дугою засветился лиственный прах.
Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу,
Вышел тот, кого нет вообще,
Из железных дверец.
Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей,
Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей.
Осторожный взор христианских машин,
Светофором задержанных на углах,
С трудом отлепляется от бульваров.
Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей.
По нему ускользают, куда кипяток ни лей,
Вереницы ссутулившихся мужчин,
И на всех колесницах катит Аллах
В облаках своих шароваров.
Мы сидели за ужином, в мисках синел бурак.
За соседскою стенкой по-персидски орал дурак.
А внизу исчезали один за одним
В электричестве города и зимы
Последние чумовозы —
В брюхе, прелью нагруженном, каменный блеск набряк.
Перед каждым кружился крылатый трехцветный рак.
Неподвижный младенчик висел над ним
С голубыми глазами тьмы
И с дыханием девы-розы.
1996
