моё море —
безропотное, тихое, поддающееся,
нежное, дрожащее…
Люблю,
пою теперь
для тебя и в тебе
русалочьи песни
кричащие
Отцвела рубаха,
скомкались манжеты.
Тело – чернь, ожоги.
И внутри раздетый.
А в кулак зажата
До сих пор надежда —
Рукоять зонта,
Да того уж нету.
Вместо плащаницы
Спицы и замочки,
Небо век открыто
В свете оболочки.
Медленно ржавею
Без воды и ласки,
Оттеняю пустошь
Неприглядной массой.
Мне бы замки строить,
Но гнию под солнцем.
Я давно здесь мёртвый:
Чьи-то живы боги
Белый космос открылся,
и в нём не видны блики света,
в районе шести утра исключительный дрейф —
сыреющей мыслью вся жизнь убегает в постскриптум
и всё, что любилось, опять замерзает в зиме.
Она остаётся в том месте,
где север взрывается,
где смехом людским выжимается чуждая голь,
где богом прощается грех – умирать, проклиная,
и где не пикируют чайки над чёрной водой.
И только слова разбросались
ветрянкой по пустоши,
в которых ещё что-то теплится, греет нутро.
Зима не приходит одна,
и не кончится в пятницу,
и мечется ведьмой любовь, исчезая в мирах
Пропах полынью дом твой тихий
в часы луны ущербной, властной,
где твёрдость слов, когда-то милых,
толчёным льдом валилась навзничь,
и каждонощно – вдох, как выдох,
питался горечью помятой
сухих бутонов эстрагона —
так одинокость уст дрожала.
Стучали аквилоны в спину,
босые ноги мчались к водам,
и чёрный карлик в жёлтых точках
слепил глаза своим приходом.
Целуя дно ручья живого,
слезами воду отравляя,
смывала слой полынной тиши —
застывших дней, где света мало…
новорождение ночей душевной практики деталь но каждый раз сухой глоток её прохладен к увечью лирика широт и россыпь ветреных смешков пересыщение тоски в закат упавшей извне тринадцатых удач тотально прошлой ерунды пылает пятый элемент горчащей боли в изменах воздуха торчит перегостившая оса очей поблекшее стекло хрусталь тончайший
Неугомонные чувствительные сны, когда в них не прощаются обиды,
а в шорох новостей ненужных истин
стучатся вновь
заплаканные дни.
В бокале виден горизонт без солнца, в бургундский цвет
окрашены мечты,
в углах холодных комнат нету бога, и сердце изнывает от тоски.
Бежать из тьмы во тьму, скрывая страхи,
нелепо так же, как рыдать без слёз.
Изнеженные чувства
умирали,
закрашивая суриком порок.
Пропахли горечью
ослепшие желанья,
и время спуталось
с кривою бытия,
доверье враг искусственному счастью,
когда любовь
под фантом
из стекла
На тысячи снов разбросалось двуглазое утро
в туманной слюде под моргающим веком моим,
здесь каждая вещь на асфальте вчерашнего блуда
куда-то спешит исчезать, пряча тени в изыск
ещё недоспелого инея в сонме деревьев,
в изнанке домов, в неуклюжем движении ног,
в стучащих по рельсам, усатых и старых трамваях,
и в душах простых слабостойких электростолбов.
Здесь звёзды пропахли полынью шаманских угодий,
здесь осень шныряет обычно в лиловом пальто,
отсутствует юг и пришибленный вдох несвободы,
здесь птицы клюют пустоту с одиночества рук.
А мне через взгляд бледнолицего солнца в наколках,
мерещится счастье у пяток морского пупка,
но тянет тоска за рукав черепашьего бога,
который меня потерял на родных островах
Как стать хоть немного заметнее жизни,
чуть больше травы, разбросанной в степях,
чуть меньше теней проползающих туч,
как имя своё называть, если негде
его говорить?
Преломляется слух
в неволе ощущение свободы,
как плюс бессмысленный.
