Сокровища Гипербореи - страница 30

**Эспадрон – тупая сабля или палаш, специально приготовляемая для обучения фехтования.

Выстрел! Еще один.

Сверкнув на солнце, сабля выпала из рук бородача, он схватился руками за грудь, широко распахнув глаза в предсмертной агонии. А Наяда, почуяв свободный повод, галопом вдруг понесла меня из общей сутолоки в поле.

Не мешкая, я перехватил поводья, и круто повернул назад. Грудь работала как кузнечные меха. Студеный воздух жег уши, но не успевал остужать распаленный организм.

Сердце билось в жуткой аритмии, а шашка дымилась темной кровью на декабрьском ветру. Наяда, верно переняв мое состояние, порывалась перейти с рыси на галоп, я едва осаживал ее. Их осталось двое.

Они неслись на меня, с остервенением крутя над головой сабли. Их атака была бы обречена на успех, замешкайся я еще на мгновение – в кавалерийской атаке быстрота и натиск есть определяющие качества.

Я пришпорил кобылу, и дробный топот понесся по промерзшей степи.

– Давай, Наяда!!!

Первого я снял удачным выстрелом почти в упор. Наши кони едва разминулись в бешеной скачке, но слева меня обдало ветром. Я едва успел дернуться в сторону, как плечо обожгло касательным ударом. По немеющей руке потекли горячие ручейки, от резкой пульсирующей боли помутнело в глазах.

Достал, гад! Оставшийся один на один со мной кавалерист, в папахе с широкой алой лентой, направлялся ко мне, описывая полукруг. Чувствовался в нем лихой наездник.

Трезво оценив свои шансы, я отбросил шашку и перехватил маузер. Третьим выстрелом я выбил «комиссара» из седла. Но мои силы заметно таяли, в голове царила звенящая пустота.

Я направил Наяду к дороге на Великий Бурлук, хотя сил пришпоривать ее уже не осталось. Кобыла, чувствуя опавшими боками мои слабеющие шенкеля, пыталась перейти на рысь, но я пресекал ее своеволие, опять и опять пуская ее в галоп. Наконец, перед моим затуманенным взором замелькали деревья разбитой артиллерийским огнем рощицы, а впереди показались белые стены усадьбы княгини Задонской.

Наяда проскочила меж голых деревьев во двор усадьбы, а около трупа убитой лошади вдруг прянула в сторону. Я никак не ожидал от нее такого маневра и кулем свалился к широким ступеням имения. Невыносимая боль кольнула меня от плеча по сердцу, и я впал в забытье. Сквозь ватные уши я услышал тревожное ржание Наяды, и вот она уже сама, тяжело поводя боками, нависла надо мной. Кобыла ткнулась мокрыми губами в мое лицо, обдавая горячим и влажным дыханием. Она не понимала, что случилось с ее несгибаемым хозяином, и принюхивалась, обнажая длинные зубы.

Я ухватился за свисающие с нее поводья. Верная кобыла, почувствовав мое усилие, подалась назад.

– Умница моя, Наяда….

Я встал и оперся о ее горячий бок.

– Сейчас, моя хорошая, сейчас…

В кармане галифе я всегда хранил для нее угощение. Шершавым горячим языком она слизнула с моей ладони кусочек колотого сахара, и довольно захрустела.

Однако странно все же, что до сей поры никто не вышел навстречу. Справившись с минутной слабостью, я подобрал с земли фуражку, отряхнул галифе и поднялся по ступеням к дому. Он сиротливо глазел на округу окнами с выбитыми стеклами, и нехорошие предчувствия колыхнулись в моей душе.

Я толкнул от себя правую половинку двери.

Хаос и разруха царили в разграбленном доме. Всюду валялась поломанная мебель. Когда-то богато отделанные стены теперь были испещрены следами от пуль и осколков, отовсюду несло гарью. Но не это вселяло в меня оторопь. Такую тяжесть в душу приносит только один запах. Запах крови.