Но пока что юная Катерина по-детски радовалась поднесенному крестьянами хлебу-соли, еще сильнее восхитило ее лукошко душистой земляники. А пройдя в дом, молоденькая барыня попала в обустроенный для нее мужем оазис. Пестрели яркой красотой цветы, не встречающиеся на русской земле. Раскинули широкие листья пальмы. Курились благовония. Изобильные восточные сладости ожидали, когда Екатерина Ивановна пожелает ими полакомиться…
В честь молодой госпожи в селе был объявлен праздник, прекращены работы, устроены гулянья с базаром. У господ отмечали праздник по-своему. Вся большая семья была в сборе, приехали и Мирзахановы. От имени Катерины отец Ованеса через приказчика раздал фабричным подарки и разрешил денек отдохнуть.
Но вот праздник закончился, вновь заработали станки. А потом едва ли не всю ночь, отрывая время у сна, приписанные к фабрике крестьяне обрабатывали землю. Фабричные работницы спешно улаживали хозяйственные дела.
Ованес самостоятельно осмотрел фабрику и остался недоволен. Решил поговорить с отцом.
– Мы, отец, не ради прибыли стараемся, расширяя фабричное дело, – горячо доказывал он. – Уже и государыня Екатерина закупает у нас ткани, хвалит их. Изделия наши за границу идут. Надо так дело поставить, чтобы как можно больше было отдачи от фабричных. Не может мужик быть и хлебопашцем, и рабочим. И то, и другое дело будут страдать, а мужик – озлобляться. Меры нужны. Да и на управляющего мне давеча люди жалобу приносили…
– Жалобы подобные рви, не читая, – отрезал Лазарь Назарович. – А что до новшеств в хозяйствовании… Вот передам я фабрику тебе, Ованес, тогда и распоряжайся, как хочешь.
Ованес понял, что лучше этот вопрос с отцом пока что не затрагивать. Раздосадованный, оседлал арабского жеребца, горячего, под стать хозяину, и поскакал в лес с ружьем. Не столько пострелять ему хотелось, сколько разогнать кровь, ощутить дыхание свободного леса, почувствовать волю вольную.
Помогло. Немного остыв, Ованес спешился. Глубоко вдыхая чистый воздух, побрел усыпанными хвоей тропами, ведя коня под уздцы. Вскоре могучие сосны слегка расступились, и Лазарев вышел на пеструю поляну с ярко-красными вкраплениями земляники.
Там крестьянка собирала в лукошко травы и коренья. Голова ее была по-бабьи повязана платком. Увидев барина, она поднялась и поклонилась – степенно, без подобострастия. Но ее девчоночье лицо, бледное и напряженное, не вязалось с женской плавностью движений, с тихим спокойствием всего облика. Темно-серые глаза, из тех, что на иконах пишут, казались слишком уж большими на этом худом лице. А все же, вопреки всему, горела в них жажда жизни.
– Как зовут тебя? – негромко спросил Лазарев.
– Анна Подъячева.
Зрачки ее сверкнули искоркой, когда Ованес подошел ближе. Может быть, и залюбовалась бы Анна чернооким красавцем, не будь он барин, не будь она мужняя жена. А так – отвела взгляд и ничем себя не выдала.
Лазарев долго расспрашивал крепостную о ее житье-бытье, о муже, о родне. Почти разозлился на себя, что не может придумать других тем для разговора – вроде бы и по одной земле ходят, но такими разными тропинками…
В конце концов, со странной глухой болью в сердце, Ованес просто сказал:
– Бог в помощь тебе, Анна.
– И вас, барин, храни Господь.
Он развернулся и ушел с поляны.
«Подъячева, – мысленно повторял фамилию. – Надо запомнить. Может, пригодится…»
А сам невольно ловил себя на том, что представляет Анну в пышном платье, причесанной по последней моде, в одной из оранжерей, о которых он так мечтал. И рисовалось в воображении, как вдумчиво смотрит она на диковинные цветы, мечтательно подносит к лицу полураскрытый бутон… Да, этому облику пошло бы такое обрамление. Еще чуть-чуть – и даже поставил бы он в грезах Анну на место Катерины, да вовремя спохватился.
