Иван Максимович зорко поглядел на Жданку, кивнул и спросил:
– Чего долго не ехал? Где соль продал?
– На Коломне, Иван Максимыч, как наказывал, – сказал Жданка негромко.
– И по цене по той, как я велел?
– Не дали той цены, государь, – сказал Жданка, опустив голову.
– Сколь же казны привез? Сказывай, – спросил Иван Максимович, не спуская с Жданки глаз.
– Бракуют, вишь, соль – начал Жданка.
– Зубы не заговаривай, – перебил его Иван Максимович. Сказывай, сколь казны привез?
– Товару закупил, как ты наказывал. А казны…
– Ну?
– Коло двух тыщ…
– Чего?! – крикнул Иван Максимович. Врешь, холоп. Двадцать тыщ велел я! Схоронил, пес! Лжу молвишь.
– Истинно, государь, – заговорил Жданка. – Цены той не дали… Я…
– Врешь, пес! – крикнул Иван Максимович.
Он размахнулся и изо всех сил хватил Жданку по уху. Жданка еле на ногах устоял. Даже пристань закачалась. Орёлка кинулся к хозяину, но Жданка оттолкнул его, повалился в ноги и стукнулся лбом о пристань.
– Помилуй, Иван Максимович! – закричал он. – Как перед истинным. Аль впервой.
– А! Не впервой казну красть – закричал Иван Максимович и так пнул его ногой, что Жданка кубарем покатился по пристани.
Иван Максимович и не взглянул на него. Он повернулся и пошел домой. Крикнул только через плечо:
– Подь в повалушу[5]. Коробья с казной да с грамотками пущай туда несут…
Струговщикам ни слова не сказал, даже не поздоровался. А они, как подвели струг, так и стояли толпой. Ожидали, что хозяин позовет их во двор угощать, как завел старик Строганов.
– Аль и угощенья ноне не будет? – сказал кто-то из них негромко.
– Сунься-ка! – сказал другой. – Вишь, Жданку угостил как.
Толпа тоже примолкла. Один Орёлка с ревом приставал к отцу:
– Батька? Чего он вдарил? Приказчик же ты. Не смеет он.
Жданка молча встал, оттолкнул его, обтер кровь с лица, обернулся к стругу, крикнул подручным, чтоб доставали коробья, а сам, ни на кого не глядя, пошел прямо на людей, точно пьяный. Не поздоровался ни с кем, будто в чужое место приехал.
Орёлка с ревом бежал за ним. Толпа на площади стала расходиться.
– Вот-те и праздник! – сказал кто-то. – Как он его…
– Впервой Жданку-то, – прибавил другой.
– Вовсе озверел, – негромко сказал еще кто-то.
– Держись теперь Жданка.
Понемногу все разошлись. Только струговщики не знали, куда деваться. И спросить было некого. Жданка ушел. Постояли, покачали головами да и побрели на струг, там хоть хлеба по ломтю даст повар да квасу.
Перед вечером Анна Ефимовна сидела одна в своей опочивальне. Максим Максимович ушел в собор.
Фрося-кормилица молилась у себя и чулане перед киотом. С тех пор, как выкормила Анну Ефимовну, она не расставалась с ней. Маленькая она была, сухонькая, не выше плеча Анны Ефимовны, а смотрела на нее как на девочку. Ходила за ней по пятам, остерегала. Анна Ефимовна не любила, когда около нее девки болтали и пересмеивались. Оттого в ее горницах жила одна Фрося. Не то, что у Марицы Михайловны, Там было полно сенных девок.
Тихо было на их половине как в монастыре. Анна Ефимовна совсем забылась.
И вдруг шум какой-то в первой горнице, возня. Что там? Драка, что ли? Плачет будто кто. Неужели Фросю кто обидел?
Анна Ефимовна бистро вышла из опочивальни. Глядит – Орёлка, оборванный весь, грязный. Фроська вцепилась ему в плечо, он вырывается. Чуть не колотит ее.
– Вишь, доченька, неслух, – сказала Фрося сердито, – гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.
