– Вот! Я тоже писала чернилами! Вам отметки ставила в журнал! А хоть одно чернильное пятнышко видишь?
– Вижу, – говорю я и вполне серьезно принимаюсь осматривать пальцы нашей Дойч. Я даже норовлю дерзко коснуться их своими – чернильными – пальцами. Особенно занимает меня – ее, такая невезучая, линия любви. Все мы в школе знаем, что Марья Степановна и химичка Ирина Сергеевна, обе влюблены в физика и инженера Ивана Матвеевича. И если Ирина Сергеевна еще борется и надеется, Марья Степановна только замкнулась, уязвленная в своей женской гордости и безнадежности.
– Вижу, – говорю я, – вот и вот чернила. – Я почти кощунственно касаюсь чистых пальцев учительницы своим загвазданным в чернилах и клевещущим указательным перстом.
Что, Дойч? Не принял я твои правила игры? Может, примешь мои? Игра в простодушие – иной раз сильней лукавства.
Так и не разгадав мою уловку, Марья Степановна, точно от жала змеи, отдергивает ладошки и внимательно рассматривает сбоку свои указательный и средний палец, самые кончики. «Это вмятины от ручки», – говорит она неуверенно и убирает правую руку. Сам я, впрочем, еще меньше ее уверен, что видел чернила на руке учительницы. Так, одно упоминание.
И все же на уроке, диктуя нам «дер фогель», «дем фогель», прохаживаясь между рядами парт и косясь в тетради наши, она особенно внимательно смотрит в мою тетрадь. Я даже думаю, что остальные тетради – для отвода глаз. Она хочет разгадать секрет: как я ухитряюсь, записывая возвышенную немецкую словесность, так низменно мараться чернилами? По правде говоря, я и сам не знаю – в чем тут дело. Я стараюсь, но чем больше стараюсь, тем грязнее пальцы и тем больше клякс в тетради. Скажем, у Усти Шапарь, у Жени Воробьева – у тех ни одной кляксы, хотя вроде вовсе не стараются! Быстренько оба напишут все, что требуется про этого «фогеля» или про эту «фогель», отложат ручки, довольные откинутся на спинку парты: смотрят, ожидаючи, на учительницу. На лице – одно верноподданное послушание, прискромленная прилежность. Прикажите, мол, Марья Степановна – и мы про этих фогелей готовы писать хоть до самого вечера. С превеликим удовольствием. Пожалуйста! Вот тебе и «дер фогель» и «дем фогель»… Почему-то я считаю, что писать так, как я, вполне естественно. И никакой тут загадки нет. А вот Устя и Женька – непостижимы они для меня. «О чем ты думаешь!» Да так. О разном. Правда – не о немецкой грамматике.
У Усти и у Жени тетрадочки – хоть на выставку. Что им дается без труда, то мне не дается даже с трудом. И это факт, который никак не хочет признавать наша Дойч! На следующем уроке – все начинается сначала. Почему-то учителя всегда считают, что они обязательно должны выйти победителями в поединке с учеником! Даже чемпионы французской борьбы Иван Круц и Владимир Белоус, которые гастролируют ныне в Херсоне вместе с цирком Шапито, – и те признают иной раз свое поражение, а вот учителя не допускают и мысли о поражении. Даже ничья с учеником их не устраивает. Он нисколько не может быть правым – клади его на обе лопатки! Учителя друг за дружку – горой. Не то что мы, ученики, мы все против всех, наша мелкособственническая стихия – не земля, а отметки. Мы не сознательные пролетарии, мы рабы. Удел наш – разобщенность. А вот педагоги – клан, масонская ложа по имени Мадам Педагогика! Мы разобщены отметками и потаенной завистью. Нами управлять, властвовать над нами – проще простого. «Подлинное революционное мышление – классовое мышление». За эту фразу (где-то вычитал я ее) огреб я пятерку по обществознанию!.. «Классовое мышление» и «мышление в классе». На уроках нашей Дойч. Как их увязать? Есть у нас класс – сами мы не класс. Одна подчиненность!.. О чем я думаю?.. Да так – о разном. Только не о немецкой грамматике. По-моему, мысль свободна. Ей нельзя задать тему, форму, содержание – на сорок пять минут. Мысль – незаданность!.. Вот разве что – мысль о еде. О, она постоянная, увы, и заданная, и неотвязная тема. Голова даже немного кружится.
