– Не бывать этому! – И миссис Рэкхем в ярости задёрнула штору.
Гарриет Хадсон и в голову не приходило загадывать на много лет вперёд. Она была всецело поглощена сегодняшним днём, в то время как миссис Рэкхем уже видела в ней коварную преемницу – молодую, талантливую, энергичную и гораздо лучше неё образованную.
Главным же врагом мисс Хадсон среди девочек стала Кимберли. Её мать, вдовствующая миссис Дженкинсон, грузная и щекастая, походила на бегемотиху из зоопарка. Она не любила покойного мужа, вспоминала его только недобрым словом и главным преимуществом своего недолгого и несчастливого брака считала рождение красавицы дочери. Кимберли была для неё наградой за всё зло, которое причинил ей ненавистный супруг. Её глаза сияли, словно бриллианты, густые пепельные волосы были так тяжелы и упруги, что их с трудом удавалось перевязать лентой, черты лица являли собой образчик античной гармонии, а на матовых щеках проступал едва заметный перламутровый румянец – признак породы.
Что говорить, Кимберли и впрямь была сокровищем, отрадой материнского сердца. С тех пор как она появилась на свет, миссис Дженкинсон изнывала от тревоги – вдруг у кого-то из детей окажется больше игрушек и нарядов, – и уже не знала, чем ещё её накормить, так что бедняжке смертельно надоели все фрукты, включая экзотические, привезённые из колоний, а провидение не спешило создавать новые. Очевидно, Кимберли представлялась маменьке бездонной бочкой, и если бы она поедала торты колёсами, а конфеты корзинами, миссис Дженкинсон была бы только рада. Однако Кимберли хватало благоразумия этого не делать, тем более что перед глазами у неё маячил поучительный пример: она боялась стать толстой и неповоротливой, как маменька. Воздушная колибри, она легко порхала по бальной зале и не хотела превращаться в бегемотиху.
Миссис Дженкинсон располагала средствами, чтобы безмерно баловать дочь, но ей не хватало житейской мудрости почувствовать грань, за которой родительская любовь превращается в сладкий яд, и душа Кимберли, не окрепшая в добродетели, а потому вдвойне уязвимая, была уже достаточно отравлена. Слов «надо» и «нельзя» она от маменьки никогда не слышала и, кажется, даже плохо понимала их смысл, зато привыкла во всём считаться лучшей.
Миссис Дженкинсон непрестанно ходила в гимназию ссориться из-за оценок. Устраивало её только «отлично», что Кимберли, от греха подальше, и старались ставить. У неё не было никакой нужды корпеть над книгами, и миссис Дженкинсон очень гордилась успехами дочери, но если бы достоинства материнства исчислялись пинтами крови, высосанной из наставников, то её первенство уж точно никто не смог бы оспорить.
Миссис Дженкинсон млела от всех умений Кимберли и хорошими учительницами считала лишь тех, кто не скупился на бурные похвалы. Своенравная мисс Хадсон в их число, разумеется, не попала, но и поставить её на место не удалось. Ни властные манеры миссис Дженкинсон, ни длинный, как охотничье ружьё, ужасно модный зонт, ни тюрбан цвета малинового варенья не произвели на неё должного впечатления. В мисс Хадсон сквозила отвратительная самонадеянность, умилявшая миссис Дженкинсон только в Кимберли. Казалось даже, что её совсем не смущает собственный убогий наряд. Она держалась без намёка на подобострастие и, не выказав ни капли волнения, спокойно и деловито разъяснила миссис Дженкинсон, что считает незаслуженные оценки явлением безнравственным, поскольку каждое даже самое маленькое поощрение должно быть наградой за труды и усердие, иначе оно просто теряет смысл.
