Спустились в квартиру. Глазунья весело шипела на тарелке, остывая, выстреливая гейзерами масла, играла перламутром розетка с икрой, потел в стаканах апельсиновый сок. Но в квартире по-прежнему ни души.
– Прошу, господин Чагин.
Родион взял стакан, припал к ободку обсохшими губами, слыша громкие свои глотки. Кнопф же поддел вилкой желтый зрак яйца, откусил половинку. Потом и он взял стакан, глотнул, наблюдая за лейтенантом. Смотрел мимо, но как-то наблюдал. Чагин отчетливо, словно на фотографии, увидел его четыре пальца, обнимающие сосуд, и оттопыренный галочкой мизинец с холеным ногтем. И буржуазно отставленный локоть. И улыбку маньяка.
– А вы ничего этого еще не нюхали, небось? Тьму человеческую, мрак подворотен, сырость подвалов, – сказал Кнопф вкрадчиво. В уголках его рта проступили желтые следы недавнего угощения.
– Нет, – устало брякнул Чагин.
– А я видел, – сказал старик, – и знаю. Это знание к моим потрохам пришито. А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу. И завидую, но отчасти. Ведь вы, как и прочие, неизбежно познаете низость людской натуры. Вы будете беречься ближних пуще злейших врагов.
Кнопф умолк в ожидании, но, так как его речь не требовала сиюминутного ответа, продолжил:
– Товарищ Христос тому порукой. У вас есть распятие? Посмотрите на символ веры, Его гвоздями к доскам прибили. Ах, эти вселенские инсталляции для бедноты…
– Спасибо за беседу, – Родион спешно нацарапал в блокноте отдельский номер телефона, оторвал листок. – Если понадоблюсь, дайте знать.
– Конечно, молодой человек, будьте покойны.
Чагин вышел на улицу, но насмешливое лицо Кнопфа еще долгую минуту висело в воздухе, то ли в самом деле, то ли отпечаталось в его глазах. И навек оно застряло в памяти.
Холодное вьюжное утро сменилось предобеденным штилем. Лейтенант разменивал квартал за кварталом, решив промаять себя, прошагать и Кнопфа от слова к слову, не до запятой, до точки. Кабы не была у него девственно-чистая душа («А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу»), выкинул бы старика из головы, но тот цепко держался.
Москва кружилась у аптек и рюмочных, забивалась в автобусы и троллейбусы, вываливалась наружу. Изрыгая пережеванных людей и заглатывая новых, рогатые жестянки крутили колесами, оставляя на асфальте жирный, по ГОСТу, след.
Чагин брел вдоль книжных развалов, когда заметил девушку в короткой кожаной куртке, облегающих брюках и, назло погоде, лаковых ботинках. Аня? Она подбежала к остановке и вспорхнула на ступеньку, прячась в недрах старого желтого автобуса.
«Быстро же имидж сменила», – подумал Родион, вползая в заднюю дверь того же скрипящего пружинами чемодана.
Аня выглядела встревоженной. Чагин пригнулся, укрывшись за авоськой, висевшей на руке плюгавого мужичка, державшегося за поручень. На мужичке засаленная куртейка, застегнутая доверху, до выпирающего кадыка. Он неожиданно чихнул, сверкнув зубом из дешевого золота, вытер нос рукавом, отер о брюки.
Автобус тронулся. Город в панорамном окне сдвинулся, наклонился вправо-влево, завалил и выровнял горизонт. «Следующая остановка – Швивая» – каркнул динамик. Водитель вжал педаль в пол, и земля быстрее закрутилась под ним.
– Молодой человек, передайте за проезд, – улыбнулась женщина с зонтиком, ткнув Чагину в нос потрепанную деньгу. Родион взял, пихнул дальше. Купюра после дюжины рукопожатий попала в карман кондуктора, а обратно билет поехал.
