Ольге была в новинку привольная жизнь без суеты и спешки, несвязанная никакими обязанностями, где просто своим чередом день за днём наполнялись покоем и счастьем.
Пан советник читал газеты, ездил по делам на заседания в Карловиц, беседовал с управляющим и выезжал на поля; пани Махова с утра до вечера хлопотала по дому.
Пан советник Хавлик женился довольно поздно. Не прошло и полтора года как его счастье оборвалось – о внезапно ушедшей молодости напоминала лишь живая память красавицы-жены – осиротевшее новорожденное чадо.
Он всегда помнил об отказе от полного счастья, а добрая пани Махова согласилась остаться в доме присматривать за сироткой.
Бездетная вдова горячо любила покойную мать Лидушки, сестру своего покойного мужа.
Ведение домашнего хозяйства в большом селе было для энергичной пани главной забавой; гораздо труднее далось воспитание девочки, которой та приходилась тётей.
Её деятельное беспокойство росло тем больше, чем старше становилась Лидушка. Со всеми своими заботами она обращалась к племяннице, частенько сетуя: «К чему мои старания, если папенька всё по-своему скажет!» И девчонка знает, что всё будет так, как ей заблагорассудиться!»
Когда Лидушку отдали в школу в Праге, тётушка принялась присматривать за тем, чему её учит Ольга, и о том, что не удалось исправить по мягкости отца и строгости тёти, тактично умалчивалось.
В начале своего расцвета девушка с присущей ей живостью обильно ведала лишь старшей подруге обо всех своих девичьих снах и мечтаниях.
Но разница в возрасте и характере стала скоро сказываться на дружбе девушек. Дружба эта скорее сменилась неким подобием отношений матери и дочери, в которых более сильная оказывала поддержку более слабой.
Чем больше пан советник наблюдал за дружбой девушек и их влиянием на Лидушку, тем больше уважал и любил Ольгу. К немалой радости и пани Махова воодушевилась принять дорогую гостью. Пан сам показывал Ольге хозяйство и окрестности, часто в сопровождении брата Ондржея.
– Какой-то мой брат недотёпа, барышня! Даже не знает, как к дамам подступиться. В старину и то таких не бывало.
Пан Ондржей всегда краснел, чувствуя свою вину и раскаиваясь, и обернувшись к Ольге безо всякого перехода принимался говорить с ней о недавно вышедших изданиях английской и французской литературы.
Странный человек, этот пан Ондржей, думалось иногда Ольге. Даже в отношении с другими. Казалось, при всём своём радушии к семье, он часто закрывался от неё за словом, улыбкой, а то и насмешкой.
Он жил будто не здесь, рядом со всеми, а в мире своих мыслей, своём особом мире, никому более неведомом.
Часто задумываясь, тот отвлекался и не участвовал в общих разговорах, потом вдруг после молчания-будто вспоминал, об обязанности поддержания разговора и без всякого предисловия вплетал в беседу свою ремарку, что вызывало недоумение, а то и недоверие собеседников, так что мало кто доверял его заумным присказкам.
Пожалуй, только Ольга внимательно выслушивала его замечания, так что тот часто оборачивался к ней в беседе.
Во второй половине дня дамы собирались в саду за рукоделием, иногда пан священник приезжал поиграть с паном советником в шахматы, а иногда к ним заезжал кто-либо из Карловиц или окрестностей.
Пышно цвела сирень, не отставали от неё и каштаны, а птицы заливались весёлым щебетанием в зарослях дубковского сада.
Однажды вот так после полудня, задержавшись с тётей и Лидушкой в саду, Ольга обратила взор к дороге позади сада и громко вскрикнула:
