– Ой, нет! Ещё схлопочу от них. И никто не должен знать, что у меня кролик, а то заберут!
– И где же ты его прячешь?
– Под кроватью.
– Где же вы ночуете? Далеко?
– Да нет! Там за рощей в Хломку. Всё там же в хлеву.
Часовня на вершине холма указывала на рощу и поля. Деревеньку можно было объехать примерно за четверть часа. Ольга, на мгновение поколебавшись, взглянула на часы и сказала:
– Покажи мне дорогу к вам, и я завтра пришлю вам корм для кролика.
Девочка повернулась и пошла быстрым шагом впереди Ольги.. На краю леса в нескольких минутах езды от деревни стояла неопрятная, небеленая хатка, из трубы которой вился синеватый дым.
– У пастухов вариться ужин, – пояснила Анча, – У них сегодня картофельная похлёбка, днём дымилось.
– С ними живёте?
– Да, нет! Им другой святой помогает, не то, что нам…
– А у вас что сегодня на ужин?
– Мы не готовим, у нас плита сломана. Ещё со Сретения.
– Почему не попросите старосту починить?
– У него всё времени нет, а у нас и топить нечем. Когда появляется картошка, просто кладём её в горшок к пастухам.
– А не мёрзнете?
– Ну да! Но сейчас не так… Раньше в нашем сарайчике пастухи козу держали, – ответила девочка, указывая на деревянный флигель, приколоченный к хатке.
Они подошли ближе и вошли в подклети.
Голые стены, маленькое окошко с единственной рваной занавеской, вытоптанный глиняный пол, в углу слегка проваленая плита, на ней на кирпичах два горшка, миска и жестяная ложка. Постель устлана соломой, маленький столик с ветхим стульчиком – всё это не ускользнуло от первого же взгляда Ольги. Над постелью на стенном крючке висели залатанные обноски, на постели почти совсем не осталось соломы, так как она разлетелась повсюду. Постель покрывало ветхое одеяло до того грязное, что цвета не разобрать было невозможно.
На постели сидела полуслепая женщина, обхватив руками колени:
– С кем ты, Анча? – повернулась она к двери.
– Помоги Вам Господи, Холинова!
– Христе Боже! Милостивая барышня! – вскрикнула слепая, спешно опуская ноги и тяжело ступая перевязанной ногой, поплелась прямо к Ольге поцеловать руку.
– Не вставайте, милая, лежите! – отвечала та, направляясь к постели, – Что с Вашей ногой?
– Да всё то же, милостивая барышня… Милостивый пан доктор, – она кивнула на столик, на котором стояли две склянки, – Приносил мне лекарство, вроде немного сняло боль, даже чуть ступаю на ногу, никому и не опишешь… Что бы мы делали без пана доктора. Как он нам жизнь спасает, милостивая барышня!
– А что народ Вам не помогает?
– Помогает, милостивая барышня, но не всегда хватает, только дважды в неделю. Когда в народном совете узнали, что в казне ещё расходов немало, а тут ещё я чужая да с малолеткой, мне стали давать по тридцать крейцеров в месяц и по пятнадцать на дитё, всего сорок пять в месяц и выходит, а то бы по миру пошли.
– Почему Вы себя чужой считаете, раз давно уже здесь?
– Да кто ещё-то? Сама я из Пржибрама, милостивая барышня. Когда меня сюда как в лес послали, все меня окликали – Боже, Отче Небесный! – как паршивого пса! Ни одна живая душа доброго слова не молвила, – женщина всхлипнула.
– Что же Вы не вернулись в Пржибрам?
– Милостивая барышня, мы уже принадлежим общине. Так повелось. Избавление придёт, а долг давний, – и спешно, как могла, добавила, – Но есть и порядочные люди, есть.
– Вас ещё тогда в той деревне взяли?
– Ох, нет, милостивая барышня! В своей деревне так и не выросла. Мама моего служила у некоего Турнова и отдала парня учиться стекольному делу… Когда я ещё служила в Плзне, там и мой служил стрельцом. Так слово за слово, он дослужился и взял меня. Работал на нескольких стекольных заводах, даже в Яблонце и Гайде, а это уже в немецкой сторонке.
