А теперь она любовалась силуэтом собора Святого Петра, медленно погружавшегося в вечернюю тьму. Красное золото смелой тучки, парящей над крышами, всё заметнее серебрилось и только там за горой был ещё виден краешек ясного неба, золотого и прозрачного, будто окунувшийся в новый мир, полный света и нетленного блеска.
Невыносимая тоска захватила её мысли жаждой чего-то нового, неизведанного и великого – распахнуть крылья и летать…. Всё увидеть, познать, жить…
Со стороны галереи, выходящей во двор, послышался звук песни – тихий, сладкий, успокаивающий. Жена слесаря стояла на паровозике и пела своему младенцу… В тот время, как старший малыш прижался к её коленям. Ольга любовалась поющей матерью и затихшим в её руках ребёнком, белобрысым мальчуганом, который прижавшись к коленям матери, уронил в них личико, и, прикрыв лицо ладонью, Ольга тихо зарыдала:
– Жизнь… Боже мой, что есть жизнь?
***
Пан советник беспокойно шагал по комнате, время от времени останавливаясь и поглядывая в окно. Крупные капли дождя на оконном стекле мутно отдаляли горизонт, а меж тем начало смеркаться.
– Что-то долго не идут…
Пан Ондржей оторвал глаза от газеты.
– Долго, – медленно проговорил он, смахивая пепел со своей сигары и задумчиво наблюдая за колечками дыма.
Братья не были похожи. Разве что очертаниями лиц, с выступающим лбом и прямым носом, но всё же отличались родовым сходством, хотя и далеко не всем заметным на первый взгляд.
Пан советник был коренастым человеком среднего роста, которому уже стукнуло шестьдесят, однако его выправка, горящий взор и свежий цвет лица вводили в заблуждение в противовес его лысеющей голове и седеющим бакенбардам. Естественную живость его движений, как и темперамент, приправляла лишь некоторого рода торжественная, не слишком суровая серьёзность, что вошло в многолетнюю привычку, наложив своеобразный отпечаток на всю его манеру держаться, что отражалось и на его лице.
В тот момент тёмный взгляд из-под густых бровей пана советника упал на накрытый стол и живо сверкнул от радости, в то время как иссиня—голубой взор пана Ондржея оставался задумчивым и мечтательным. То был взгляд человека, погружённого в свои помыслы, тот смотрел на один мир, а видел совсем другой, взором обращённым скорее внутрь.
В его светлых волосах лишь кое-где можно было заметить проседь. Не слишком примечательная внешность всё же менялась с каждым движением тела или при простом наклоне головы, сливаясь с движением кресла-качалки, так часто делают люди, не привыкшие жить по своей воле.
– Я ещё не сказал тебе, Ондржей, что получил приглашение от жены фабриканта, – сказал пан советник, – Лидушка на последнем балу произвела фурор – полный фурор. Всегда знал, что эта девушка будет иметь успех у мужчин – как огонь! Опять же, наша, из Дубкова, а когда ты, старый суслик, уже выползешь из своей из норки, с дамами познакомиться, себя показать, а?
Робкая, слабая улыбка скривила лицо пана Ондржея.
– Вряд ли смогу, – тихо отозвался он.
Советник проницательно взглянул на него с усмешкой:
– Ты боишься, прямо как новобранец перед призывом, что твой степенный деревенский уклад нарушить женское щебетание, – Но подожди… Кажется… Уже идут!
И уже через пару мгновений гостиная наполнилась добросердечными приветствиями шумного общества. Так стало уютно в этой светлой, большой гостиной, простой, полной удобства, где каждый уголок дышал заботой женской руки, и где сияющий подвесной светильник мягко освещал богато накрытый стол.
