Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.
– Словно на светском приеме, – засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: – Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, – повернулся Гончаров к девушке, – тем временем я могу предложить испить со мной чаю.
Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:
– Мам, меня приглашают. Можно?
– Решай сама, взрослая уже, – пожала та плечами.
– Я решила, господин поручик!
Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.
Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:
– А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!
– Я давно уже бабка!
– Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!
– Было б чем цеплять.
Карцер, в который поместили Михеля, был бараком, с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.
– Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!
Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.
– Михель!
Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.
– Михель!
И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:
– Кто там?
– Это я, Соня. Ты где?
– Здесь.
Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.
Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.
Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.
Воровка подошла поближе.
– Михель, это я… Соня!
– Соня? – переспросил он, подозрительно глядя на нее.
– Соня. Не узнал, что ли?
– Теперь вроде узнал.
Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.
– Ты чего, Михель? Я – Соня.
Он торопливо произнес:
– Узнал, Соня… – оглянулся по сторонам, шепотом спросил: – Где я, Соня?
– В карцере! Ты убил человека.
– Убил человека? – тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. – Генеральшу?
– Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.
– Кого?
– Поляка. Пана Тобольского.
– Не помню. – Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. – А где я, Соня?
Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:
– Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!
– На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. – Глаза его стали наполняться слезами. – Боже… Неужели это правда? – Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: – Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!
– Потому что Господь отнял у тебя разум.
– За то что убил?
– Двоих убил.
Михель с ухмылкой посмотрел на нее.
– Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?
– В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.
Михель спросил сдавленно:
– А что я еще должен испытать?
– Одному Богу известно.
– Не хочу, Соня. – По его щекам текли слезы. – Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.
Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.
Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.
