– А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! – не выдержал поручик. – Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?!. Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего круга! У нас было все, у них – ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!
– Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, – тихо произнесла Михелина.
– Спать? – переспросил поручик. – Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?
– Надо постараться, поручик.
Гончаров поднялся.
– Как вы сказали?.. Поручик? – он сделал пару шагов к ней. – А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто – Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?
– Мне лучше уйти, – сказала она. – Вам надо побыть одному.
Она повернулась и услышала окрик.
– Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!
Михелина замерла.
Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.
Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.
Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.
Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его – сильно, с размаха, в лицо.
От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:
– Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!
Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.
В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.
Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:
– Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.
– Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, – плакала Михелина. – Он отвратительный, мама.
– Я тебя предупреждала, дочка.
– Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.
– С господами это случается.
– Может, потому что был пьяный?
– Может, и поэтому. Поживем – увидим.
– Он сказал, что сгноит меня.
– Тебя?
– Думаю, тебя тоже.
– Я тоже так думаю.
– Что будем делать, Сонь?
– Ничего, – пожала та плечами, прижала к себе дочку. – Не такое переживали, переживем и это.
Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.
– Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?
