– Больно?
Киваю и грустно смотрю на открытую дверь. Играет уже четвёртая песня. Еще немного и я всё пропускаю.
– Не вставай, я сейчас приду.
Он поднимается, убирает с лица чёлку и направляется к выходу.
– Там моя сумка и телефон за баром, Лёшка приглядывает. – уже спокойным голосом прошу, согрелась немного. Рома оборачивается. – Можешь принести? Меня, наверное, подруга обыскалась.
Кивает и выходит из комнаты.
Я наклоняюсь к стопе и растираю. Ботильоны можно выбросить, смотрю на них с тоской.
Вряд ли получится починить каблук. Вздыхаю. Они мои любимые. Были.
Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, чтобы послушать Ромкин запах: вкусный, очень вкусный одеколон. И грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.
Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме, превозмогая боль с улыбкой. Закрываю глаза.
Все там веселятся, а я здесь. Ни автографа, ни внимания. Никакого праздника!
Несправедливо!
Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины.
Сестра меня ненавидит. Мама, наверное, уже знает от неё, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный с ней разговор. Может напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что я ничего не помню?
Нет!
Потом эти вертолёты и здравствуй белый друг. Не хочу больше! Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую камбалой, раздавленной, плоской. Или это температура?
Стою на цыпочках, трогаю лоб – вроде нормальный, но присутствует слабость.
– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!
Люди радостно кричат в ответ.
Классная…
Видел бы он меня, от такой публики точно бы стошнило.
Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.
В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один.
Он опускает взгляд на мои ноги:
– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.
– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках мобильный.
– Телефон я в сумку положил, – будто прочел мои мысли, он кладёт её на диван. – Вот, тапочки, – протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.
– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, раз в зале не суждено.
Прихрамывая, на носочках подхожу к дивану, сажусь и, сочувствуя ботильонам, забираю тапочки. Их не надеваю, а кладу рядом с обувью и из сумки достаю телефон.
От Ленки пять пропущенных, от мамы больше десяти.
Санта Клеопатра! Не решаюсь перезвонить. Уже всё равно ничего не изменится, остаётся только принять.
Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.
Так и есть – не Верóна, а ворона.
Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.
Нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.
– Выпей! – Роман берёт со столика кружку и подносит ко мне.
Я кладу грязную салфетку и телефон на диван, и с лицом благодарного гостя беру кружку из рук. Пахнет корицей.
– Надеюсь алкогольный? – нюхаю глинтвейн.
– Размечталась! – улыбается. – Тебе нет восемнадцати!
Он садится рядом и ждёт, когда сделаю глоток.
– Мне почти! – отпиваю немного.
Имбирь согревает. Тепло растекается по телу, и я от блаженства прикрываю глаза.
