– Ой, что вы! – в который раз за сегодняшний день всплеснула руками девочка. – Что вы говорите, бабушка?! Я… я… – и замолчала.
– Чего замолчала, дева? – бабушка почувствовала недосказанность в словах ребёнка, пришла на помощь. – Говори, чего уж. Что смогу – обскажу. Чего не смогу – утаю по незнанию и по простоте душевной.
Надя ещё с минутку помялась, переминаясь с ноги на ногу, потом всё ж осмелилась:
– Бабушка, бабушка, – с жаром заговорила она, – почему так: сначала война, потом папка в полицаи, потом вместо Даника, вместо Данилки Адольф. Почему, почему, бабушка? – Надя прижалась к старушечьей спине, плакала. – Ну почему, бабушка, миленькая! И мама с папкой ругаются. Почему-у-у-у? – рыдала девчонка. – Я же их люблю, люблю и мамку, и папку, и братика люблю. Я их всех вместе люблю. Всех! Вместе! А они… а они та-а-а-к? – она уже не просто плакала, а навзрыд, до икоты.
Однако бабушка Степанида молчала, продолжала доить корову, с ответом не спешила. Лишь больше прежнего согнулась её спина, да сильнее упёрлась головой старуха в коровий бок.
И вздохи, тяжкие старушечьи вздохи слышны были.
– Оно, дева, корову мучить нельзя, – прервала молчание бабушка. – Надо выдоить, чтоб молоко вымя не распирало. А то животине больно будет, неуютно. Понимаешь? – повернула вдруг голову к девочке.
– Д-да, – кивнула, соглашаясь, Настя.
Но всё также всхлипывала, однако уже отстранилась от старухи, не понимая, причём тут корова.
– Я про мамку, про папку, а вы…
– Так и человеку выговориться надо, – будто не услышав слов девочки, продолжила старуха, – излить горе, боль свою с души снять, о как. И человек страдает, когда горем душа переполняется, будто вымя молоком у хорошей коровы. Гляжу, полна ты горем, Надежда, а выхода не видишь. Так? Так, можешь и не говорить, я всё вижу. Страдаешь, девка, ещё как страдаешь, а помочь-то тебе и некому. За мамку страдаешь, за папку, за братика. И мамка твоя страдает. Страдает за мужика своего, ведь она ж его любит. И за тебя страдает, и за братика твоего. Вот и разрывается душа и сердце у бабы между мужем и детишками. А ещё людская молва вздохнуть не даёт ей. Как ей сейчас в глаза людям смотреть? Душа и сердце у неё на разрыв, а ты вдруг обиделась на мамку.
Надя молчала, лишь шмыгала носом и сопела.
В дом прошёл папа.
В непривычной чёрной одежде, в сапогах, с белой повязкой на рукаве и с винтовкой за плечами.
При виде отца, Надя сжалась вся, представив, о чём сейчас станут говорить родители.
Бабушка к этому времени закончила доить корову, отвела в загон на ночь, закрыла.
– Чего в дом не идёшь? – старушка обняла Надю, наклонилась над ней.
– Боюсь, бабушка, – разомкнула губы девочка. – Там и папка зашёл. Боюсь, что сейчас ругаться станут мамка с папкой. А как же Данилка? Мне что делать?
– Пошли со мной, дева, в дом. Небось, маковой росинки во рту не было за сегодняшний день? – бабушка подтолкнула ребёнка в направление избы. – Заодно и молоко отнесу и процежу. При посторонних ругаться не станут батька с мамкой. Не дураки же твои родители. А ты ко мне прибегай, когда невмоготу или кушать захочешь.
– Угу, – ответила Надя и покорно пошла за соседкой.
На удивление, в избе было тихо.
Папа рогачом достал чугунок из печи, накрывал стол, ладился вечерять.
– Иди, дочка, кушать вместе будем, – обратился к Наде.
Однако она лишь прижала руки к груди, стиснула зубки и замотала головой, отказываясь.
