А еще эти долбаные воротнички рубашек. У нее никогда не получалось их отгладить, и почти всегда, надевая чистую рубашку, он бился и истерике – ну почему, почему ты не можешь их отгладить. И Ольга пыталась объясниться, что в этот раз она тщательно отпаривала и с силой водила утюгом, и что воротничок идеальный, а он подскакивал к окну, и при свете показывал – ну вот же, вот, неужели ты не видишь. И в глазах Ольги набухали слезы. Это повторялось изо дня в день, и как-то он сказал, что рубашки будет гладить сам или отдавать в химчистку с полным набором услуг, а она ответила – если я не буду вставать раньше тебя, готовить завтрак и гладить рубашки, тогда нас перестанет хоть что-то связывать. И он тогда несколько дней не разговаривал с ней, оставив за ней прежние обязательства.
Она стала все чаще уезжать к тетке на неделю, а то и на месяц под предлогом, что Саше там лучше, там больше квартира и у нее там есть ровесницы-подруги. И когда он оставался один, то звонил ей каждый день – странно, но в эти дни он дозванивался с первого раза – они не могли наговориться, и он, вспоминая свои бешеные пляски, чувствовал себя полным уродом. И когда он заканчивал разговор, и в трубке наступала тишина, ему хотелось биться головой об стену от стыда, от того, что и в этот раз не произнес простые слова – прости, прости, я дурак…
Черт с ней, с любовью, думал он. Да и кто его знает, что это такое, и как ее определить. Как будто взяли веер с образцами тысяч цветов и оттенков и сказали – все это красный цвет. Когда он оставался один, он пытался, но не мог понять, почему он не хочет уйти от нее навсегда. Вот же он, совершенно один, иди на улицу, лови взгляды и начинай новую жизнь, обживайся с новой женщиной – но даже представить себе этого не мог.
Когда пришло время переезда, Ольга взяла все хлопоты на себя – наняла бригаду молчаливых молдаван, выезжала вместе с ними за материалами и тщательно, по нескольку раз в неделю подбивала расходы.
Раз в три дня рубашки отправлялись в химчистку и возвращались чистыми, с безупречными воротничками. На звонки Ольга отвечала с первого раза, потому что она держала связь с рабочими, которых она приучила звонить по малейшему поводу, а вопрос уборки был наглухо завален коробками с книгами и горой всякого тряпья, выросшей после продажи стенки.
После полутора месяцев работ молдаване, так же молча, как и появились, ушли, оставив во всей квартире ровные белые стены и гладкий, по уровню моря, потолок. Красить и клеить обои Ольга взялась сама. Расправившись с детской комнатой, семья Умрихиных окончательно переехали в новую квартиру.
И постепенно с новой мебелью, с еще большим оживлением большого пространства – три комнаты с двумя лоджиями – обживались старые упреки и мелочное раздражение.
Умрихин не чувствовал скорости, и только когда Ольга, бросала взгляд на спидометр, он оттягивал ступню от педали газа. Они не разговаривали, и Саша, сидевшая на заденем сидении, крепко-накрепко перетянутая ремнем безопасности, была погружена в игру на айфоне.
Утром, закончив с приготовлением большой кастрюли супа Ольга сказала, что она с Сашей уезжает к тетке. Это единственное за все утро обращение к нему насторожило Умрихина. Ее голос был уверенным и холодным, и не было в ее словах той усталости, с которой она произносила эту фразу раньше и которую можно было перевести как – нужно сделать перерыв на недельку-две, иначе мы окончательно превратим нашу жизнь в ад. Теперь же эти обычные три слова казались Умрихину глубокой расстроившейся трещиной, и он хотел произнести хоть что-то, как будто он мог заговорить ее и остановить ее ломаное движение. Но захныкала Саша – ты обещала в аквапарк, мы что, опять не поедем, ты же обещала, я хочу в аквапа-а-а-арк. Поедем, поедем, прямо сейчас, беги собирайся – пробормотал Умрихин.
