Прошка робко приблизился, поздоровался.
– Тётенька, до села как дойти? Я заплутал.
Та уставилась тёмными глазами, как будто ощупала.
– Ты чей? По говору слышу – не нашенский. На кой тебе в село?
– Заночевать там хотел.
– Дак у меня ночуй. Заходи в хату, отдохни. В Николаевке-то холера. – Говорила она певуче, кругленько, как-то по-особенному растягивая букву «о».
Прошка чуть не задал стрекача. Ох, не к добру это, нищих мало кто приглашает в дом. И баба на тело справная, небось, малых ребят заманивает в избу и ест.
– Я тебя не съем, – усмехнулась хозяйка, – гости к нам с Настёнкой редко захаживают.
Он подивился тому, что тётка угадала его мысли, и присмирел, услышав, что живёт она не одна. Настёнка – это, верно, дочка её.
Прошка поднялся на крыльцо, шагнул через порог и прошёл через чулан в просторную кухню. Пошарил глазами по стенам и, не найдя икон, перекрестился на пустой угол.
Кто-то фыркнул в кути1 у печки. Возле дощатой переборки с ситцевой занавеской стояла девка лет тринадцати, заплетала русую косу. Значит, это и есть Настёнка, хозяйкина дочка. А глядит-то как! Губу выпятила, нос сморщила, ровно гадость какую увидела.
– На кой тебе такой плюгавый, тётенька Клава? – насмешливо бросила Настёнка.
«Выходит, не дочка она ей», – смекнул Прошка.
Хозяйка сдвинула широкие чёрные брови:
– Не суйся куда не просят. Парнишка родовой, не чета тебе!
Прошка захлопал глазами, ничего не понимая, кроме того, что Клавдии он приглянулся, а Настёнке – нет.
– Заходи, гостенёк, скидай свою торбу да садись на лавку. В ногах правды нету. Звать тебя как?
– Прохором.
Он поочерёдно потёр голыми ступнями о штанины, чтобы не испачкать чистый пол, и на цыпочках прошёл к столу, тяжёлому, длинному, на большую семью.
Прямо из кухни на чердак вела крепкая лестница с широкими ступенями. За ситцевой занавеской угадывалась ещё комнатушка; в кути стояла деревянная кровать, надо думать, Настёнина.
От еды Прошка не отказался: кто знает, когда доведётся поесть в следующий раз? Настёнка напоказ села подальше, на другой конец стола, ела неохотно, больше ковыряла порезанную кружочками картошку, политую постным маслом. Ни хозяйка, ни Настёна перед едой не осенили себя крестом, это Прошка мысленно отметил.
Когда со стола было убрано, тётка Клавдия достала из шкафчика деревянную резную шкатулку, а из неё – старые карты, завёрнутые в кусок чёрной ткани, стала раскладывать их на столешнице, то и дело поглядывая на Прошку.
– Были у сорочонка мамка и тятька – сорока и сорок, – уловил он невнятное бормотание, – напала на сороку и сорока хворь, померли они. Полетел сорочонок своих искать…
Прошка обомлел. Да ведь тётка Клавдия про него всё рассказывает, для блезиру про сорок приплетает. Он-то всё-о понял, не дурной.
На стол шлёпнулась засаленная карта.
– Не сыскал сорочонок родню… Летел над топью и упал. Засосало его, топь к себе утянула. Бился-бился сорочонок, пока не помер.
Озноб по спине побежал у Прошки, волосы на затылке зашевелились, и примстилось ему, что шибает в нос болотная вонь. Он замотал головой, прогоняя наваждение. Лучше убраться отсюда подобру-поздорову!
Сполз Прошка с лавки, подхватил котомку.
– Спасибо за хлеб-соль. Пойду я, тётенька. В Николаевке заночую, у меня там дядя живёт.
– Обожди, шибко ты резвый. – Хозяйка взглядом пригвоздила его к полу. – Уйдёшь и сгинешь. А дядька твой помер.
– Откуда знаешь? – поднял глаза Прошка. – Обманываешь!
