Настала ночь, костёр повторился. Дождь по-прежнему стоял стеной тумана. Братишки обронили где-то свой баульчик и даже не вспоминали о нём. Но на их рожах, кроме страха, теперь появилась хитрая гримаса. Они чем-то донимали пахана, но тот не менял своего обычного поведения. Пацаны набегались больше всех у костра, и усталость пудовой гирей прижимала к земле. Онька уже видел сон, а какое-то зловеще слово, смысл которого он ещё не понял, заставило проснуться. Не меняя позы, дремал, а голова испуганно думала. Догадка, как холодная вода окатила его изнутри. «Одну овечку надо съесть», – повторяла память. Позже Андрей узнал, что это был обычный приём ýрок – брать в дорогу вместо продуктов пацана. Ходячее мясо для шашлыка. Бледный молчал, не отвечая ни «да», ни «нет».
Онька толкнул товарища: «Костёр гаснет, надо бы дров». Братишки словно обрадовались: «Да, да, и побольше, побольше». Темнота через два шага спрятала их. Не объясняя, Андрюша схватил друга за руку и потащил, что было силы, не разбирая пути, натыкаясь на ветки, проваливаясь в ямы. Отбежав, когда костра уже не было видно, поведал о страшной угрозе. Откуда взялись силы? Они шли, взявшись за руки, подбегая и запинаясь, подальше от спасительного, но зловещёго огня. Лесная яма с болотистой жижей оказалась на пути. Хорошо, что держались за руки. На этот раз Сёмка спас товарища, вытащив его, завязшего в трясине.
Лес, который недавно пугал темнотой, теперь не страшил. Страх рождает бесстрашие. Сёмка представил, как его сейчас бы уже резали на шашлык. Но его снова спас от смерти Андрей. Теперь он его пахан, нет, не пахан, а брат. Наконец, утро осветило чахлую мокрую поросль. С неба уже не моросило. На земле лежало сваленное деревце. Это вчера его срубил Бледный. Когда понял, что заблудились, он начал искать речку, от которой ушли. По трём направлениям уходили и возвращались к огневищу. Оставалось проверить четвёртое. Но это уже будет без них. Они шли, не выбирая пути, лишь бы подальше от злых Братишек.
Земля стала твёрже. Низина пошла на подъём. Онька обернулся – гиблое место отпустило их. Но Сёмка, озираясь, всё ещё держал нож-топор Быка на изготовке. Он уже не походил на телка, как прозвали его Братишки.
Вот они и выбрались. Впереди возвышались и горы и лес, их ждала неизвестность. Но это уже не пугало. Ноги отяжелели, обретённые братья еле шли, карабкаясь и срываясь, продвигались вперёд.
К паужне влагу раздуло. Они добрались до вершины. Онька лежал под самым высоким деревом, копил силы, чтобы забраться на макушку. В памяти возвращался родимый дом. С детства его тянула даль и высота. Зачем-то залазил на самые высокие деревья. Забирался до самой макушки, да так, чтобы обхватить её в ладони. Хоть и не ветрено, а покачивает, и дышать опасно. Всё в нутре замирает, и время не крутится, стоит на месте. Залез наверх – благодать, слез на землю – гордость. На небе побыл, страх одолел. А однажды внизу его тятя встретил. Пока Онька на макушке был, отец молчал. А как слез – вожжами отходил. Да так, что тот как червяк крутился. Стегал да приговаривал: «Мало в родне горбатых, мало в родне горбатых?» Это он дядю Захара вспоминал. Тот озорной был в детстве. На скаку с «вéршины» падал. А зимой с крыши на лопате в снег слетал. Вот где-то «буткнулса» и нажил себе горб. В гвардию, в кавалерию собирался, в уланы метил. Но вот и пропала судьба.
