Сожженная рукопись - страница 25

Ребята с охотой ели зарумяненные из печи печёнки, хоть и без соли. А теперь подливали и подливали из медного чайника чай с душистым настоем, да с сушёными ягодками. Здоровый пот проступал на лбу. Всё было просто и благостно.

Загадка эта баушка, по лицу как есть Баба Яга, а душой добрей доброй. Но «ничо» не скрывала она, «ничо» не утаивала». Малуха её вот-вот падёт, но ей и хватит. Господь приберёт намедни, сама просила. Будет, пожила. Свет не мил стал. Нехристи храм нарушили, иконостас «раззорили», а ноне налетели, староверов трясли. Золото в иконах искали. А образа наши все золотые: потому, как лико там Господне. Да в поганых руках и золото помеднеет. Вспомнив про Бога, она повернулась к божнице и перекрестилась: «Прости, Господи».

«А что за отвар такой ты нам, бабушка, давала?» – простодушно спрашивал разомлевший Сёмка.

«То не отвар, дитятко, – молитва… Молитва с того свету подымат». И в подтверждение своих слов она вспомнила случай.

«Покойный хозяин мой, царство ему небесное, чуть не кончился, – молитву запамятовал. Давно то было. Он золото мыл на Сибирке. Варнаки, отпеты да не схоронены, заявились к нему на заимку. Всё честь по чести: обогрелись, штей с салом похлебали, а потом грабить стали. Песок из мешочка ссыпали, промеж себя поделили. Да пока решали, кому грех на душу брать, хозяина порешить, он молитву творил. Могутный был, бывало, и на медведя хаживал. Да токо норовом тихой, жалела я его. Лежит не лавке, глаза закрыл, молитву твердит».«Что же, баушка, у него и ружья не было? А на медведя хаживал», – не поверил Сёмка.

«Всё было, солдатики, – продолжала бабка. – И ружьё, и ножик, токо это на зверя. У нас вера строгая. Все заповеди блюди, и заглавную особо: «не убий». За смертный грех Господь не простит, покарат. Людям добро делай, да не для показу, а по совести внутре… Ну, так вот, – продолжала она. – Твердит молитву, а втору-то половину и запамятовал. Но ничо, снова перву половину твердит. А варнаки уж решили, кому грех брать – хозяина убивать. Подошёл один замахнулся, да отступил, и ножик обронил, испужалса. Бормочет: гли, робя, сатана лежит, половина здеся, а половины нету. Разбежались оне со страху кто куды. Хоть и не зима была, а замёрзли в лесу. Собирал их хозяин и схоронил по-людски, и грехи их отмаливал».

Такую вот историю поведала бабка ребятам. В малухе её под божницей красовался наклеенный на стену портрет Николая Второго и царицы.

«Не боишься, баушка, а ну власти нагрянут?» – не унимался Сёмка.

«Через мой порог лихоимец ногу не поднимет», – закончила бабка.

Ребята засиделись в гостях, уходили уж затемно. Завтра решили отправляться спозаранку. Уходя, Андрюша достал свой потайной червонец и протянул бабке: «Возьми, баушка, на похороны от нас». «И возьму, не обессудьте, пущай по-божецки в домовине схоронят». Солнце давно уж взошло, а ребята отсыпались – когда ещё придётся поваляться, понежиться. Но права была бабка – надо было уходить спозаранку. Сёмка, вставший по нужде, вдруг увидел из окна такое, что заставило отскочить от него.

Растолкал Оньку. На дороге у реки стояла бричка. Лошадь держал под уздцы ГПУшник. Всадники, человек десять, спешились, сдерживая ретивых коней.

Какую-то пожилую женщину, которую, видимо, привезли на бричке, подвели к реке. Человек в плаще и сапогах о чём-то зло говорил. Старуха, прямая и высокая, одетая во всё чёрное, не переставая, крестилась. Крестилась, но по-своему: двумя перстами, а не «щепоткой», и платок на ней повязан необычно. Одежда её была почему-то мокрая. Затем человек в плаще дал знак, и двое, схватив её за руки, опустили в воду. Она не сопротивлялась, но, видимо, теряя сознание, начинала дёргаться. Выждав ещё какое-то время, её поднимали. Приходила в сознание, её рвало. Затем, овладев собой, выпрямлялась. Человек в плаще говорил что-то зло, а старуха снова крестилась. Так повторялось несколько раз, она не сдавалась.