А родитель Быка был мастак своего ремесла. Могуч да ладен, на все пуговки застёгнут да туго подпоясан. Все знали – хозяйство держит для отвода глаз. Да не пойман – не вор. Задумал жениться, женился. Увёл девку с доброго двора. И заразил её своей «болестью». Стала и она с ним воровать. А сын подрос, и он сгодился в деле. Смекать надо, прежде чем дело сладить. Каменные стены да крепкие засовы и псы злые у купца али справного хозяина. А выйдет на зорьке по лёгкой нужде – тишь в конюшне, пусто, собаки жалобно воют.
А дело так ладили: крутится малец возле – играт будто. Привыкают собаки к нему, не лают, ластятся. А к ночи им тряпицу с духом сучки-гулёны подкинет, и станут те злые псы как овечки беззлобны. Тожно тятя зайдёт с задов, через крышу в конюшню. «Стригут» лошадки ушами, но слушаются. А коя с норовом – заржёт, морду ей тятя повернёт, и примолкнет та от страху. Всех через крышу по сходням и выведут. Отведут за околицу, снимут с копыт обутки, зауздают, понужнут и айда туда, где не сыщут. Весело было в обрат скакать, гулять у цыган, как «гусаре», песни их вольные слушать да раздаривать даровое добро.
Но люта да скора случалась расправа. В старину на Руси за лошадку-кормилицу на кол садили. А после «скамееч-ника» по-другому убивали. Тятю не раз имали на ярмарке да били. Но живуч да ловок родитель был. Умел увёртываться от зуботычин да пинков – распуститься, как плеть, и дохлым прикинуться. Отлежится и снова за своё. Да у верёвки той один конец. На их глазах забили тятю. Мать держала сынка, не пущала. Толпа как кровь почует – жалости не жди. Били его мужики, били, аж задохлись, и вор уж не шевелится – дохлым прикинулся. Но тут весёленьки, пьяненьки подоспели: «примочку ему на пуп!» – заорали, подняли тятю, подташшили к столбу, привязали и охабачи-ли оглоблей по брюху. Нутро порвали толды и разошлися. Мать подбежала, а он и вовсе неживой. Глаза навыпучку, из брюха кишки с кровью. «Я их, козлов бородатых, не одного жизни лишил», – скрежетал зубами красный от злобы и водки Бык. Тяжела доля вора, да сладка удача. Чуть боязно, да гуляй после и радуйся. Но советска власть всё дело нарушила. Лошади топерь колхоз-ны, сопри её, и сбыть некому. А где «ярманки» гудели – столбы одне торчат да «перекати поле» с ветром играт. Теперь ещё шибче Бык возненавидел советскую власть. На «домушника» вот перестроился и подельников нашёл – Братишек…
Поначалу Онька путал их – так похожи. Но не братья они были – кореша. И похожи больше не лицом, а норовом, золотыми фиксами. Наколки по телу: «Не забуду мать родную», марухи с грудями, кинжалы, карты.
Не забуду мать родную – это не мама, которая их родила, а тюрьма. Но понастоящему-то никто из них и не чалился, так, в ДОПре волынили. Откуда их за пролетарское происхождение каждый раз «отпущали».
Пришла зима, а пальтишко лёгкое, рубаха еле застёгнута, папироска с краю рта, чтобы с другого – поплёвывать. Да как-то подплясывали, горбились, словно прятались в себя. А то присаживались на корточки, будто нужду справляли. То зло молчали, а то спорили, вот-вот за «пёрышки» схватятся. Но перед своим паханом Быком как шестёрки, без шороха ошивались. Онька поначалу пугался, пока не понял это их представление. Страшно здесь последним стать – с ним что угодно сделают, опустят. Вот и надо всё время силу выказывать, чтоб выше всех приподняться. Но Оньке-огольцу повезло: его пахан Бледный – всем паханам пахан.
