– А как ты хочешь, паря? Дружба дружбой, знаешь, а табачок-то врозь. Я позавчера такой хороший тёс отдал, да не тому, кому надо. Не посмотрел бумаги, старый хрыч.
Парень засмеялся – звонко и легко. И чем больше старик присматривался, тем больше ему нравился этот незнакомец.
Понравилась его недюжинная стать, его твёрдый голос, от которого сразу же и соловей в черёмухе замолк, и воробьи с ближайших кустов разлетелись. Понравилось, как парень смотрит – спокойно, непреклонно. Что-то хозяйское, основательно-прочное угадывалось во всём его облике – это подкупало и располагало.
Они прошли в тесовую каморку, пропахшую тёплыми досками, на которых червонным золотом горели пятаки соструганных сучков. Здесь было полным-полно всевозможных деревянных поделок. Под потолком раскрылатилась птица сирин, чуть заметно покачиваясь в потоках воздуха. В углу на полу стоял тёмно-серый пенёк, из которого уже выглядывала хитрая морда лешего или домового. На подоконнике, обласканная солнцем, сияла самодельная икона, немного недорисованная. Деревянный, под бронзу покрашенный Пушкин сурово глядел с верхней полки. Достоевский, мало ещё похожий на себя, готовился выйти из какого-то могучего дерева, словно бы расколотого молнией…
Осмотревшись в этой странной мастерской, парень вжикнул молнией на сумке. Поставил поллитровку на грубый стол. Расписная бабочка, сидевшая поодаль, заполошно закружилась над столом и улетела в открытую дверь.
– Давай, батя! За встречу! Где посуда?
Голос парня, тон его показались какими-то странными – заказчики иначе говорят.
Полынцев несколько секунд смотрел на молодого бравого пришельца. Правая, горделиво вскинутая бровь его, широкие скулы чалдона – во всём этом было что-то знакомое.
– За встречу, говоришь? Ну, это можно… Гора с горой не сходится, а человек… – Поликарлыч замер, снова пристально разглядывая гостя. – Заказчик! А ты в каком районе проживаешь?
– В районе сердца.
– Ишь ты, язви! Красиво говоришь. Как я по молодости.
– Гены! – Парень улыбнулся. – Куда от них денешься? – Гена? – Старик убогонькой рукой поцарапал седой загривок. – Нет, не помню. Что за Гена? А фамилия?
Парень посмотрел на куст полыни, роскошно разросшийся возле окна. Промолчал и опять улыбнулся.
– Давай, батя, за встречу, а может, сразу даже и за прощание…
Пилорамщик на мгновенье замер – чуть стаканы не выронил.
– Это как тебя прикажешь понимать?
– А тебе здесь не надоело? Нет? – Парень опять осмотрел закуток. – Может, пора сворачивать эту артель?
– Да ты что, сынок? Я тока развернулся! Заказчики пошли гужом. Даже из Финляндии бывают… А ты, сынок, откуда? Извиняюсь…
– Я из Питера, батя. – Парень потрогал сирина, висящего на нитке под потолком. – Специально прилетел посмотреть на эти чудные творенья.
– Ого, – вяло удивился чудотворец, – слух обо мне пройдёт по всей Руси великой…
Над головами ударил гром и в ответ ему задорно звякнули два гранёных, пока что не наполненных стакана – сами собою чокнулись на дощатом грубо-струганном столе. И вслед за этим короткий тёплый дождь застучал по крыше мягкими подушечками пальцев, словно бы что-то выискивал там, осторожно ощупывал…
– Ну, что, отец? За встречу! Подставляй!
– Да я, сынок, теперь не потребляю, разве только что вот эту божью водичку… – Старик проворно вышел и поднял пустой стакан под небеса. – Во, гляди, как хорошо накапало!
Как по заказу! А мне теперь много не надо. По двадцать капель на каждый глаз – и я готов плясать и петь…
