Я же считала себя взрослой, вполне самостоятельной, была уверена в своих намерениях и без обиняков говорила об этом отцу.
Между тем, по вечерам я наслаждалась в своей комнате огнями Парижа, ярко мерцавшими на горизонте, за широкой долиной, отделявшей Монморанси от Парижа. Вытянувшись на животе поперек большой французской кровати и подперев голову руками, я зачарованно смотрела в окно, на далекие и столь притягательные огни огромного города, о котором я читала в книгах.
Я горела желанием погулять вдоль набережной Сены, где букинисты раскладывают свой товар: старые книги, гравюры и открытки; увидеть улицу Кота, ловящего рыбу; побывать в соборе Парижской Богоматери…
Каково же было мое удивление, когда отец мне рассказал, что в Монморанси и Ангьене живут старики, никогда в своей жизни не побывавшие в Париже!
Из наших бесед отец вскоре понял, что меня переубедить невозможно, и отпустил меня в Париж, дав на прощание какую-то сумму денег на первое время.
Еще перед отъездом из Риги, я узнала от Иоганны Исидоровны адрес бывшей рижанки, у которой Воля остановился, когда ждал в Париже отправки в Испанию.
Эта молодая женщина, Бетти, жила в рабочем предместье, в мансарде скромного дома, где санитарные условия, как во всем подобных домах и небольших гостиницах Парижа того времени, были самыми элементарными: умывальник в комнате, примитивный туалет на лестничной клетке.
Бетти оказалась невысокой и полной женщиной, очень жизнерадостной и подвижной, которая чувствовала себя в Париже как рыба в воде. Она приняла меня очень радушно, охотно согласилась приютить, пока не найду работу, а также помочь ее подыскать. Она тоже ничего не знала о Воле, от которого после первой весточки из Испании, у нее не было никаких известий.
Тем временем заканчивалась международная выставка, и я поспешила ее посетить. Она занимала большую площадь Трокадеро напротив Эйфелевой башни, от которой ее отделяла река Сена. Специально к выставке был построен дворец Шайо, полукругом охватывающий часть этой площади. По обе стороны большого бассейна с фонтаном располагались временные павильоны разных стран: рядом с румынским – советский, на котором возвышались огромные фигуры рабочего и крестьянки, творение скульптора Веры Мухиной. Прямо напротив советского – немецкий павильон. Здесь посетители могли впервые увидеть маленький экран телевидения, демонстрировавшего пропагандистские кадры нацистской Германии.
Сама выставка не вызвала у меня особого восторга. Я тогда очень мало интересовалась всякими техническими новинками, и на обилие выставленных предметов смотрела скорее равнодушно, но зато меня восхищало все, что окружало выставку или примыкало к ней: Эйфелева башня, огромное Марсово поле, с многочисленными фонтанами. С этого и началось, собственно говоря, мое знакомство с Парижем.
Бетти общалась с некоторыми бывшими рижанами и познакомила меня с ними. У кого-то из них я встретила молодую латышскую поэтессу Анну Берзинь, невысокую, худощавую женщину с коротко остриженными волосами и челкой, в строгом темном костюме. Мы с ней погуляли недолго по городу. Она произвела на меня впечатление очень сдержанного и замкнутого человека. Вскоре я поняла всю трагичность ее ситуации в это время: ее муж, польский писатель Бруно Ясенский, был арестован в Москве, и кое-кто из ее парижских друзей-коммунистов уже начал избегать встреч с нею.
