– Это жизнь. Это нужно делать. Кто-то должен брать на себя эту работу. Люди боятся ее, потому что они слабы, они прячутся от жизни, закрывают глаза и трясутся, как дети. А мы не боимся. Мы защищаем этих бедных людишек, живущих в неведении, живущих так, будто смерти и зла не существует. Термометр в трупе их пугает! Хорошо они живут, если это самое страшное из того, что они видели.
Я не удивилась, тому, что он сказал после, будто эти слова сами вытекали из крови и трупного яда.
– Люди – это скоты, это тупое мясо. Неблагодарные уроды. Жаль, что у нас нет смертной казни.
Он ненавидел всех и каждого. И меня тоже. Он считал меня слишком наивной и трусливой, не знающей жизни. Будто жизнь – это только топоры в головах. Лишь надежда на перепихон сдерживали его презрение, но оно все равно по капельке просачивалось сквозь нее.
А потом ты позвонила мне. Я сказала какую-то банальность. Я так устала. Я так хотела выпить и забыть о пустых глазах этого полицейского, о трупах, обо всех проблемах на работе, об этой грязной, бессмысленной, залитой кровью, спермой и гноем жизни, где смерть наступает внезапно, по пустякам, где дети умирают в агонии, защитники презирают тех, кого защищают. Если бы я знала, что это твой последний звонок… Что я бы сделала? Смогла бы я заставить тебя передумать? Ты думала о том, что убьешь себя, когда звонила мне? Почему я не услышала, не разгадала твои мысли? Почему ты не сказала? Почему даже не намекнула? Почему не дала мне шанс?
Сегодня я переспала с тем полицейским, а потом пришла к тебе в больницу. Помнишь, как из тебя вырвалось однажды «Ты такая скотина, такая блядь». Ты взяла эти слова обратно и извинилась за них. Но от этого они не перестали быть правдой.
Я скоро уйду. Не хочу, чтобы меня увидели твои родители, иначе суд надо мной начнется раньше времени. Не хочу, чтобы меня начали судить раньше тебя. Их аргументы будут острее, безжалостнее твоих. Им всегда казалось, что я тебе не подхожу и дурно на тебя влияю. Откуда им знать, что это ты научила меня курить травку и делать кунилингус? Но ты умеешь делать невинное личико, ты умеешь быть учтивой и приятной, ты из тех, о которых никто «никогда бы не подумал». А я не умею притворяться и улыбаться там, где не хочу. Такие люди, как я, не очень приятны и их обязательно подозревают в чем-то плохом.
Но посмотри на нас, Лиза. Ты совершила поступок, который перевешивает всё, что я сделала в этой жизни. Этот грех тяжелее блядства, алкоголизма, наркотиков, ненависти, злословия, гордыни и всего, всего, всего. Ты попыталась убить человека. Себя. Ты не лучше эсэсовцев, экономящих боеприпасы и убивающих 8 человек одной единственной пулей. Ты одной своей смертью пыталась разрушить жизни других людей. Тех, кто тебя любит. Твоих родителей, твоей семьи, мою. Ты оставила нас в неведении, в беспомощности, в пустоте, которая образовалась на твоем месте. Ты хотела убить не только себя, но и часть нас всех.
Так я должна говорить. Так я должна думать.
Я сижу на месте, не шевелясь, но внутри меня всё крутится, смешивается, сталкивается, перетекает. Беспомощность переходит злость, злость вытекает в жалость, жалость превращается в вину, вина снова становится яростью.
«Раз люди кончают самоубийством, значит, существует нечто, что хуже чем смерть. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого»
