Она не справилась с чем-то, чего я пока не знаю. Но знаю одно – теперь мне придётся справляться с этим. С тем, что Лиза пыталась убить себя, а я ничем не могла ей помочь. Даже сейчас я сижу в ее палате, живая и здоровая, и не знаю, что делать. Я в полной растерянности, я сбита с ног, я обезоружена. Что можно сделать с чужой болью? Её не заберёшь, не возьмёшь на себя, не облегчишь. Она оглушает тебя, парализует, заставляет замирать в беспомощности, как перед океаном, перед горами, перед чем-то слишком большим.
Я не знаю, что делать, Лиза. Я боюсь той минуты, когда ты откроешь глаза.
Будто ты посмотришь на меня с того света, с силой тьмы, со всей глубиной бездны, куда ты прыгнула. Я чувствую ее холод, он клубится вокруг тебя. Он расползается от кровати к стенам, поднимается к потолку, я тону в нем вместе с тобой. Для тебя эта тьма между твоим последним глотком и пробуждением продлится не больше секунды, а для тех, кого ты оставила, каждое мгновение будто сама смерть цедит по капле. Я не могу увернуться ни от одной.
Я не готовилась к этому событию, я не знаю, как его переживать. Может быть, если бы еще вчера кто-то предупредил меня, что однажды мне придется перенести твою смерть, я бы ощутила физическую, ощутимую боль от одной мысли об этом. Мне казалось бы, что я не смогу отразить этот удар, он будет сокрушительным нокаутом и я упаду.
Но мне терпимо. До стыдного терпимо. Я не умираю вместе с тобой.
Может быть, дело в том, что я тебя уже потеряла. Ты сама бросила меня, Лиза. В каком-то смысле ты уже перестала для меня существовать.
Может быть, дело в том, что я уже знакома со смертью и ей трудно меня чем-то удивить, я видела все ее коронные номера: долгую агонию, боль, внезапность, бессмысленность, несправедливость. Мои бабушка, дедушка, друг и один висельник показали мне, что это такое, они хорошо подготовили меня к умиранию, и к своему, и к чужому.
Первый раз я увидела смерть в комнате своей прабабушки. Мне было не больше пяти. Память выхватывает из тьмы всего две секунды. Женщина в белом халате, убирая стетоскоп от цветастого, деревенского платья на груди прабабушки, приказывает моей бабушке коротко и строго:
– Попробуйте разбудить ее.
Труп лежит неподвижно, рука свешивается с кровати. Складки кожи белого, неестественного цвета, уже не по-здешнему белого. Бабушка зовет ее по имени, трясет за плечо. Рука дергается, но внутри ничто ею не движет, ничто не откликается оттуда, из ее тела. Бабушка позвала:
– Мама!
Ночью она ушла, никого не потревожив. Это был один из самых изящных номеров смерти. Дар публике, почти заигрывание с ней, задабривание. Смерть была мягкой, спокойной, тихой, она оставила на лице след от улыбки. В этот раз она не стала меня пугать, будто пожалела.
И теперь она тоже сжалилась надо мной. Пощадила тебя. Если бы я могла отмотать время назад, к твоему последнему звонку! Я повела себя с тобой так же, как со всеми, как с каждым, кто рассказывает мне страшные истории о своей жизни. Но я не знаю, как вести себя иначе.
Все истории обрушивались на меня внезапно, вдруг, как ведро холодной воды с крыши. Это случалось в кофейне, в метро, посреди самого праздного разговора, на эскалаторе, в книжном магазине. Они заставали меня врасплох, казалось, что эта неожиданная искренность бьет тебя сразу в лицо и под дых. Дыхание замирает, звезды сыплются из глаз. История начинается.
