причина.
– Наргиз, я должен сказать тебе… Это очень
неприятно, но если не сейчас – потом будет поздно. Я
пробовал по телефону отговорить отца от этой затеи
с женитьбой. На ком надо жениться – всё же решает
мужчина, а не родители. Но он и слушать меня не хотел, кричал и ругался в трубку. А вчера, не успел я войти в дом, как мне заявили, что завтра у меня обручение. Что за азиатчина!
Давид брезгливо повёл плечами и продолжил:
– Если бы он был здоров, я нашёл бы силы сказать, что уже женат и у меня есть ребёнок. Но это был
шок – видеть его таким больным. И я не смог. Если
сможешь, скажи это сама перед всеми. Или ответь отказом. Или, если хочешь, обручимся, потом разорвём
обручение – повод всегда можно найти. Наверное, ум-нее всего – обручиться сейчас… Господи, страна азиа-тов – была, есть и будет.
Его спесь, снобизм, который появляется у всех
немного поживших в США, а главное – «азиатчина»
вырвали Наргиз из состояния многолетнего оцепенения. Перед глазами встали свежие могилы в школьном
дворе, женщины с канистрами и вёдрами на санках, бородатые парни, танцующие на крыле поверженного
ими штурмовика, и она ответила:
15
– Sorry, American boy. Здесь, конечно, тебе не место.
Хорошо, что моя страна избавилась от всех крыс, которые хлынули куда посытней. Думали, мы здесь все
умрём? А мы – победили! Без вас. И возрождаем страну – без вас. Обручиться с тобой, даже фиктивно, – это
замарать своё имя рядом с именем труса и дезертира.
Пусть я – азиатка! И я тебя, американца, сейчас с треском выгоню. И все узнают, что я тебе отказала. И не потому, что ты женат, а потому, что ты – ничтожество.
Давид, с выступившим на верхней губе потом, слушал не сводя глаз с её побледневшего лица, на котором, как сполохи, сверкали огнём глаза, большие
миндалевидные чёрные глаза Наргиз, – и постепенно
выражение его лица менялось, и он стал похож
на прежнего, «доамериканского» Давида.
– Наргиз, а ты стала настоящей красавицей, – ти-хо произнёс он. – Мне… очень… жаль…
– А мне – нет.
Во дворе уже шумели гости. С громким смехом они
проходили в дом и рассаживались за накрытые столы.
Наргиз быстро поднялась к себе в комнату – её позовут к гостям, когда она должна будет сказать формаль-ное «да» и протянуть руку для кольца. Вот и для неё
настал момент истины, который даст ответ на вопрос – кто она и что из себя представляет. Будет ли
она и дальше прятаться за паутиной оцепенения в без-опасной сытости или поступит честно и выйдет навстречу болезненным ударам.
Её позвали, она вышла к гостям, стараясь сдержать
слёзы волнения и дрожь. Холодный пот, разом по-16
крывший всё тело, назойливым зудом, казалось, разъ-едал её. Она посмотрела на смеющееся счастливое ли-цо отца, и у неё потемнело в глазах. Как из-под земли
дошли слова:
– Ну что скажешь, дочка?
Она нашла глазами Давида и, глядя в его круглое
лицо с убегающим взглядом, сказала:
– Я не люблю Давида. И никогда не смогу полюбить человека, который способен бросить страну, мать, отца в трудный час. Завтра он точно так же бросит жену и детей. И найдётся тысяча объяснений для
обыкновенного малодушия и трусости.
Она закрыла глаза, задохнувшись от накатившейся
волны внезапно наступившей тишины. Услышала веж-ливый скрип стула. Это был Давид. Он молча ушёл.
За ним так же тихо стали подниматься остальные. Через десять минут в зале не осталось никого, кроме неё
и близких.
Отец всем сделал знак выйти, но Левон остался.
