– Не совсем, – ответила Софи, внутренне содрогаясь. – Как и все ученые, я работаю в очень специализированной области. Моя диссертация касалась современных портретов черных европейских писателей девятнадцатого века.
– Черных европейцев? Вы кого же это имеете в виду?
– Александра Пушкина, допустим, чей прадед был африканцем. Или Александра Дюма – того, который написал “Трех мушкетеров”, у него бабушка была рабыней с Гаити.
– Батюшки, я понятия не имела. Вот те на! – воскликнула Хелена, и тон ее намекал, что некоторые вещи лучше бы не знать совсем.
– Я изучала портреты этих людей, чтобы разобраться в том, как по-разному каждый художник запечатлел их чернокожее происхождение – или же не смог с этим справиться.
– Совершенно поразительно. Кто хочет пирога с ревенем?
По сути закрыв тем самым тему, Хелена захлопотала – полезла в духовку за пудингом и принялась готовить заварной крем. Далее Иэн (чьи визиты к матери почти всегда сопровождались выполнением каких-нибудь задачек по дому) ушел наверх чинить разболтавшееся сиденье на унитазе. Хелена же тем временем забрала Софи с собой во двор.
– Знаете, – сказала она, – кажется, впервые в этом году как раз потеплело так, чтобы пить чай в саду.
Они устроились на кованой скамейке, выкрашенной в белый, с видом на клумбу, которая, несомненно, через несколько месяцев станет радовать взоры богатством оттенков. Хелена взяла Софи под руку и стиснула ее пугающе непреклонно и свирепо.
– Я рада, что мой сын нашел вас, – сказала она. – Его две последние подруги совсем не годились – хотя, конечно, матери не полагается так говорить. Я бы хотела, чтобы у него была постоянная спутница – спутница жизни. Что до меня, то я очень остро чувствую нехватку такого спутника, хотя – батюшки! – уж двадцать лет прошло, как моего милого Грэма не стало.
– Должно быть, все случилось… очень внезапно, неожиданно?
– Совершенно. Инфаркт – в пятьдесят два. В полном расцвете сил. Любил свою семью, свою работу…
– Какую?
– Он служил в старых студиях “Пеббл-Милл”, в Бирмингеме. Управляющим студии. Старшим управляющим, доложу я вам. Ездить каждый день приходилось далеко, но он не жаловался. Радовался каждой минуте там. Совершенно би-би-сишный был человек, насквозь. Не знаю, что бы он в эти дни про них говорил… Люси была в университете, когда это случилось. Она отдалилась, это ее способ справляться, я уверена. И не упрекнешь. Но хуже всего пришлось нам с Иэном, здесь, в этом доме. Тогда-то, видимо, мы и сблизились…
– Вы не… Вы никого себе больше не нашли?
Хелена отстранилась и поглядела на Софи, улыбка деланого изумления на лице.
– Мне бы и в голову не пришло. Ни разу.
Они умолкли. Было очень тихо. Редкие автомобили, редкие обрывки птичьих трелей. Тихо, подумала Софи, но отчего-то неспокойно.
– Этот сад садил Грэм, – наконец продолжила Хелена. – Вот эта клумба, ближайшая к нам, – розы. Непременно приезжайте через несколько месяцев, в июле. Вот это будет красотища! У нас много сортов, но мой любимый, самый прелестный, – дамасская роза, называется “Йорк и Ланкастер”. Белая, с тончайшим намеком на розовый на некоторых лепестках. В точности оттенок вашей кожи. – Она теперь смотрела прямо Софи в глаза, и в бестрепетном взгляде этой старухи Софи могла прочесть много разного, и среди прочего – мольбу, красноречивую, словно ее выразили в словах: пусть Софи никак не ранит ее сына; а за этой мольбой – не менее подлинная угроза: если Софи посмеет его ранить, ей не избежать последствий. Все это осталось непроговоренным. Вслух Хелена произнесла лишь: – Вот какой я вас вижу, моя дорогая. Прелестной розой. Английской розой.
