Правду говорят: порой не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Как смог бы я три десятка лет назад угадать наперёд, что пожертвованная цыганке копеечка обернётся подобным фестивалем? Конечно, я понимал, что Тамара уже в годах и, скорее всего, приедет не одна, а с кем-то из молодых родственников. Но когда с утра у ворот клиники собрался настоящий цыганский табор – человек сорок, не меньше, я только рот раскрыл от изумления. Что уж говорить об остальных пациентах, медиках и иже с ними, кто не был в курсе наших с Полозовым планов на ворожбу?
Конечно, всё обошлось без «изодранных шатров», плясок у костра и учёных медведей на цепи, однако зрелище получилось весьма впечатляющим, и почти вся «безумная больница» собралась поглазеть на моих гостей, а Полозов воочию убедился в том, что к нему приехала не какая-нибудь профурсетка из погорелого театра, а многоуважаемая и сведущая в своём деле сивилла, можно сказать, высокого ранга специалист. (И всё-таки, как много в любом, даже таком странном деле могут значить антураж и умение пустить пыль в глаза!)
Несмотря на наше мимолётное знакомство, Тамара меня не забыла. И дело было не в той «копеечке на хлебушек детям»: с годами я понял, что принял участие в каком-то необычном обряде, особом ритуале общения её народа, – это всё равно что потереться носами у маори или показать друг другу язык у тибетцев.
Тамара с тех пор мало изменилась – только её черные с проседью волосы стали совсем седыми, и прибавилось морщин на лице. Я не мог похвастаться тем же: как правильно заметил Малик, годы берут своё. Однако цыганка сразу же узнала меня среди пациентов клиники. С минуту она всматривалась в толпу через решётку ограды, приложив к лицу сложенную козырьком ладонь, а потом радостно помахала мне рукой.
Встретив старую цыганку, я испытал щемящее чувство тоски по молодости, по прежней жизни, полной нелёгких забот, но всё же такой простой и счастливой. Тамара что-то говорила мне о семье – о детях, внуках и правнуках. Правда, пока мы поднимались по лестнице и шли по коридору, ей не хватило времени чтобы просто перечислить по именам своё потомство по прямой линии. А мне нечем было похвалиться, и в ответ на вопрос, как случилось, что я оказался в больнице, да ещё под присмотром полиции, я сперва отшутился: дескать, настоящая гадалка и так всё прочтёт по картам, – и про дальнюю дорогу, и про казённый дом.
Но потом мне всё-таки пришлось остановиться чтобы поведать о скорбных событиях последнего года жизни. Тамара была потрясена: цыганка застыла напротив с таким видом, как если бы она, идя знакомой с детства дорогой в российской глубинке, неожиданно упёрлась в подножие Китайской стены. Она как-то видела меня вместе с Лизой и чуть не до слёз умилилась нашим идиллическим отношениям. И теперь старая гадалка растерянно смотрела то на меня, то сквозь меня, словно ища какую-то точку опоры в окружавшем нас воздушном пространстве.
– Ладно, Тамара, – наконец сказал я ей, – что сделано, того уже не изменить. Лиза умирала у меня на руках, сильно мучалась. Что мне ещё оставалось – просто обнять её и плакать? Или бежать куда глаза глядят? Она сама меня об этом молила – не словами молила, а взглядом. Попросить она не смогла бы – не потому, что боялась смерти, а потому, что знала, как тяжко мне будет принять на себя такой грех. И поверьте, мне это решение нелегко далось – я потом буквально умом тронулся от горя, потерял память – потому и лежу здесь. Но я сделал то, что должен был сделать. Больше скажу: если бы мне довелось это пережить ещё раз, я сделал бы то же самое.
