– Ага, аж под забор свалился, – подхватила Марина Викторовна. – Немножко до крыльца шёл и не дошёл. – Она смотрела на него с плохо скрываемой укоризной. Брови к переносице сдвинула, руки вбоки, вид грозный.
«Ну зачем же ты припёрся к нам, а? Как зудит в одном месте. – Думала про себя Марина. – Шлялся б себе по кустам да полям со своими детекторами, приборчиками, да нас не трогал. Никого б не донимал. Опять небось, животинку какую дохлую нашёл. Даже не знаю что и думать. Боязно как-то. Может, собаку, кошечку там, иль скотинку другую. Козочку, бычка молодого, сбежавшего у соседа какого, из стада отставшего. И такое бывало. А что, когда поголовье большое углядеть непросто. А если не ты сам пасёшь, а кто пришлый, за буханку хлеба, чекушку, да пару литров парного молока, такого тёплого и ароматного, с луговой свежестью да сладковатостью… То эдакий хлопец может и заранее, для бодрости духа, рюмочку пропустить, а уж после так совсем наклюкаться. Дойдёт со стадом до лужайки, уляжется в тени под кустом аль деревцем каким, если найдёт конечно. Облупит пару яиц варёных, в пакет, где лучок лежит, в горку соли макнёт, да зелёными луковыми стеблями закусит через одну стопочку. И красота-а! Отрубится до вечера, проспится хорошенько. Потом глаза откроет, протрёт засаленным рукавом рубашки или советского тёмно-серого пиджака, что с тремя карманцами: один на груди слева, два внизу по бокам, возле рук. Достанет брикет небольшой, тёмно-жёлтый, и кусочек газеты. На брикете, что он развернёт, написано тёмными буквами: «Махорка Крупка курительная №3. Лёгкая». А с обратной стороны цена указана «15 копеек». Возьмёт пару-тройку щепоток, рассыпет тоненьким ручейком по газетке. Скрутит пальцами. Языком проведёт по краю бумаги, чтобы липла, не разворачивалась. Прикурит спичкой и затянется в блаженном прищуре полной грудью, впуская в свои лёгкие опасный, отравляющий, синий дым. Но такой приятный. И бог его знает, что тут делали коровы, пока он спал и кто куда подевался. Помощница собачонка тоже за всей оравой уследить не всегда может, особенно когда их пруд пруди, а хозяин спит в тенёчке, посапывает так тихонечко. Нет-нет, да кто и затеряется. Эх и шуму тогда буде-еет. Крики, ор на всю деревню… когда возвратится со стадом обратно пастух энтот, недоделанный. Но что с него взять? Дай бог, если животинка найдётся, живёхонькая. А если нет, то… вон он. Вестник зачастую недобрых вед. Припёрся.»
– Да тихо вы, бабы деревенские, хуже куриц ваших, раскудахтались тут. Слово мил человеку сказать уже не даёте, – чувствовал Ведомир в этих женщинах недобрый против себя настрой направленный. Глаза прищурены, что у одной, что у другой. Правда у Маринки то посильнее. И сверкают так, аж больно становится. Вспышками ослепительными, яркими, белёсыми.
«Ух-х, если расскажу, точно съест меня… Вон какая сегодня, вся сердитая, сурьёзная. Чувствует, не с добрыми вестями я тут расселся», – думал про себя Ведомир, боязливо посматривал и косил взгляд то на одну, то на другую.
– Да, так… есть чем поделиться в общем, – отпустил мальчишку и почесал затылок. Уставил взор на сочную зелёную траву под ногами.
– Давай, Дань, иди, неси домой воду. Ты же не забыл, зачем вышел из избы? А то заморишь своих родных жаждой, они те устроят потом. Вышел он за водой на пять минут, называется.
– Ага, пойду я дядь Вед, а то воды дома и вправду нету. Катька поди пить с утра хочет. Точно проснулась, время уже много. Хоть она и любит поспать, позднее всех встаёт.
