Они не условились о вечерней встрече, попрощались у входа в ее гостиницу, адресами и телефонами не обменивались. И только целуя О. напоследок, П. сказала утвердительно:
– Мы не потеряем друг друга.
– Ты… – начал было О., но так и не закончил.
На следующий день он сел на корабль и поехал вниз по матушке.
Следующий раз они встретились уже в Москве, до которой докатилась слава молодой актрисы и куда ее взяли в штат одного из новых театров. Она позвонила и позвала на премьеру. Кажется, это был Стриндберг, и она в главной роли мучающейся и мучащей женщины была так мучительно хороша.
Как и тогда в Саратове, О. принес ей цветы и, как тогда, она тихонько спросила:
«Зайдешь?»
Он зашел.
Она долго не поворачивалась к нему, глядя на него в зеркало. Он стоял, прислонившись к двери и бессильно уронив руки.
– Ты… – произнес он наконец, – и не стал продолжать.
Она предложила поехать на свою новую предоставленную ей театром квартиру.
– Там муж? – спросил он.
– Да, – подтвердила она, – я хотела бы вас познакомить, – и через паузу добавила, – мы с ним разводимся, но ему сейчас негде жить. Кстати, он хорошо готовит, и я думаю, припас на вечер что-нибудь вкусненькое.
Заметив, что О. колеблется, заглянула ему в глаза;
– Поедем, а?
Он. Ха-ха! Вы добродетельны?
Она. А?.. Что?.. Ага! … Мой принц?
Он. Вы красивы?
Она. Что ваше высочество хочет сказать?
Он. То, что, если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.
Она. Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?
Он. Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.
Она. Да, мой принц, и я была вправе этому верить.
Он. Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас.
Она. Тем больше была я обманута…
– Мне уйти в монастырь?
– Нет! – закричал я, – сорок тысяч раз: нет!
И я обнял ее, наконец. И мы никуда не ехали, потому что мы обнимались.
Потом все-таки взяли такси и поехали. Нас встретил ее муж, и он был необыкновенно обаятелен, и он действительно приготовил великолепный ужин с различными деликатесами и хорошим вином.
После ужина он несколько раз порывался уйти, ссылаясь на обещание навестить друга, но я удерживал его, упрашивая отложить визит хотя бы до моего ухода. Он понял мою неловкость и согласился.
Мы проболтали втроем до глубокой ночи, и надо сознаться я давно с такою приятностью не проводил вечер. Говорили об Ибсене, и он рассказал, что, прочитав в отрочестве «Пер Гюнта», он каким-то образом предвосхитил для себя философию экзистенциализма, с которой познакомился через несколько лет, но как бы уже готовый к ее восприятию. Для меня это было свежо: я не предполагал, что может существовать такой переход от «Пер Гюнта» к «Постороннему», и я расспрашивал его, и мне нравились его мысли и способ их изложения. Он четко и красиво формулировал, и я заметил, как мастерски он владеет метафорой, что редкостно для художника (а он назвался художником; впрочем, он был из концептуалистов, у которых речь поставлена, во всяком случае, не хуже, чем рисовальные способности).
О. уехал к себе, не испытывая ни малейшего раздражения из-за того, что ожидаемое рандеву прошло вовсе не так, как предполагалось. После они договорились встречаться у него, но иногда собирались, как в первый раз, у нее на квартире – втроем: общих тем обнаружилось предостаточно, а взаимная симпатия возрастала.
