Старлей Стариков, или В этом мире мы одни - страница 5

И вот в какой-то момент, махнув на всё рукой, они встают, оставив на столе ровно три рубля пятнадцать копеек (магазинная цена выпитого и съеденного за вычетом стоимости тары, которую они в полной сохранности оставляют заведению!), отправившись на продолжение своей прогулки.

Сытые и слегка (а может, и не очень слегка – всё-таки целая бутылка на два пустых, не отравленных ещё взрослой жизнью молодых желудка) пьяненькие, они шагают по многовековой брусчатке старого города и неприлично громко и весело, на курсантский манер, радуясь своей проделке с шампанским, распевают победный марш «Прощание славянки»:

К ним никто не подошёл, пока они демонстративно медленно, не торопясь, покидали «Лисью нору», никто не бросился вдогонку, словно только этого и ждали. А может, просто никто не хотел объясняться с ними на их родном великом и могучем языке, трёхэтажный колорит которого Феликс, попав на корабль, к тому моменту освоил в совершенстве.

Как бы то ни было, их невинная проказа удалась, пришлась по нраву этому замечательному приморскому городу, который принял её с интересом и удовольствием (из-за осенних хмурых туч неожиданно выглядывает солнце!), принял и их самих. А они, в свою очередь, приняли и полюбили его. Многое, прежде незнакомое и непонятное тут, ныне становится им по душе: и то, что люди малоразговорчивы, тихи и неспешны; и то, что на улицах не видно курящих; и то, что пешеходам на дорогах везде и всюду абсолютный приоритет; и то, что в многоэтажках нет разноцветья рам на окнах и лоджиях.

И прочее, прочее, прочее…

Мелочь?

Конечно!

Но приятно.

Всё это быстро принимается за норму, потому как это очень удобно, особенно когда соблюдаются всеми.

Спустя годы, после возвращения домой в родной Питер, проходя мимо современных гипермаркетов, они невольно станут вспоминать плотные ряды разноцветных колясок с младенцами внутри, привычно стоящие у магазинов этого приморского городка вместо выстроенных теперь машин. Молодые родители тогда без страха и стеснения оставляли свои люльки у их входов, зная, что каждый проходящий мимо горожанин обязательно покачает их чадо, если то вдруг захнычет, проснувшись, и никуда не уйдёт, пока благодарная мамаша с котомками покупок не выйдет к ним из магазина.

Интересно, в каком году это всё вдруг закончится… закончилось?

Да и было ли это вообще?

К началу девяностых яркое, феерическое слово середины восьмидесятых «перестройка» как-то незаметно потускнеет до брошенной кем-то впопыхах брезгливой «катастройки». С прилавков магазинов мало-помалу исчезнут многие продукты питания, государственные денежные знаки обесценятся, промышленные гиганты города остановятся и разорятся, к жителям благополучного портового города подступит невиданное прежде явление – безработица. Постепенно и в Минной гавани начнутся массовые сокращения: корабли один за другим будут списывать и сдавать на металлолом, переводить в другие порты и гавани, а людей, многие из которых ничего другого, кроме как служить на кораблях, делать не умеют, отправят в запас.

Впрочем, перестройка, как и всё в нашей жизни, закончится, люди в преддверии распада великой страны отсюда уедут по своим местам призыва. Взамен им сюда в Минную гавань приедут другие, вроде бы долгожданные и близкие по духу местному населению, скупая за бесценок всё, что им покажется нужным тут. Этот поток языковых братьев, как выяснится, пьющих не меньше прежних, ввергнет относительно небольшое население нашего древнего городка в глубокий многолетний шок. Оно, кажется, и теперь пребывает в нём, потому как вслед за братьями по языку через открытые границы в милый старинный прибалтийский городок поползут приезжие со всего мира, претендуя на дешёвую работу в регионе.