Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - страница 30

Тогда я пошел с ним показать ему район. Очень скоро какой-то неряшливый тип засунул руку отцу в карман, но, когда я предостерегающе свистнул, отошел от нас. Он же вошел вечером в наш двор и, увидев отца, долго извинялся, повторяя, что не мог знать, что мы живем у Иргаша. Он не отстал, пока отец не согласился выпить с ним в знак примирения. Наше место проживания оказалось прекрасной охранной грамотой.

В течение примерно года дверь в дверь с нами шла жизнь Иргаша и его банды. В его части дома жили около 20 мужчин и несколько молодых женщин, которые готовили пищу и были в коллективном, так сказать, сексуальном пользовании ведущих членов группы. Банда собирала «оброк» с многих в нашем районе.

Я многому научился у Иргаша и его людей. Для начала я бегло заговорил на русском блатном языке, что пригодилось позже. Я сильно расширил свой кругозор, увидев и оценив иерархию и взаимопомощь, действовавшие в банде и определявшие благополучие ее членов. Когда пришла повестка для Иргаша зарегистрироваться для службы в Трудармии (система принудительной трудовой повинности во время войны), он пошел в военкомат и спросил, хотят ли они в своих рядах бывшего басмача (в то время это было, конечно, расстрельным делом). От удивления его отпустили восвояси. После еще нескольких повесток он просто ушел в села высокогорья, где родственники вполне могли защитить его от «неудобств». К этому времени и мы выехали из «курной» избушки Иргаша.

После сильно запоздавшего освобождения из лагеря отец искал нас, как и мы его.

Когда Гитлер нарушил пакт со Сталиным, напав на Советский Союз в июне 1941 года, масса польских заключенных в советских лагерях внезапно превратилась из потенциальных противников в советских союзников. Были открыты лагеря и тюрьмы, что привело к волне освобождений поляков. Среди них оказался и отец, который, как и многие другие, отправился на поиски своей семьи. Он знал, что нас депортировали в Советский Союз, – но куда?

В результате этих поисков он «докатился» в конце концов до города Джалал-Абада в Киргизии. Там он ежедневно ходил к «стене». В центрах польских мигрантов всегда была тогда такая «стена», на которой вывешивались телеграммы вроде: «ищем такого-то…», «находимся в городе таком-то…». Мы часто, но безрезультатно ходили к нашей «стене» в Самарканде. Отец так же подходил к джалал-абадской «стене» ежедневно, но каждый раз там ничего для него не было. В конце концов он отчаялся, так как голодал жестоко, и решил уходить в более хлебные и далекие места, быть может, в колхоз – где нам еще долго не удалось бы его отыскать. Подойдя к «стене» в последний раз, он увидел на ней нашу телеграмму.

Отец спешно выехал в Самарканд и нашел нас в нашей комнатушке. Он приехал полумертвым – его убивала цинга. Это была нехватка витамина С, от которой умирали европейские моряки в долгих плаваниях XVII века, также и в лагерях люди погибали в основном не от голода, а от цинги. Было начало лета, и мы начали интенсивно откармливать отца фруктами.

В этот период мы жили сравнительно неплохо по сравнению с большинством приезжих. Пока мы работали при хлебе, мы не голодали. Отца мы постепенно выходили. Начав приходить в себя, он сообразил, как и на что мы живем, и панически испугался. Сама мысль, что его могут вернуть в лагерь, практически парализовала его. Для меня эта работа с хлебом была в немалой мере игрой, в которой я должен был перехитрить милицию. Но теперь страх отца начал заражать и нас c мамой. Так продолжать дальше было нельзя. Мы прекратили «работу с хлебом» и начали постепенно умирать голодной смертью. Этот процесс начался с меня, так как мне было всего 12 и я быстро рос. Лето кончилось, кончались и фрукты, а к этому времени оказалось, что я страдаю аллергией на лук – традиционное местное средство от цинги: меня рвало, как только в доме появлялся его запах. Как результат, у меня самого начала быстро развиваться жесткая цинга.