На уровне человека «среднего, базового, типового» подобного институционального и психологического, адекватного новым политико-экономическим условиям абриса пока нет, что будет показано всем последующим рассуждением. Отсюда и эта, довольно элементарная проблема отдельного лингвистического аспекта, не решена. Не прижились предлагавшиеся в 90-х и отдельными исследователями и целыми институтами (например, СМИ) формы «сударь», «сударыня». Остались формы обращений советской эпохи. Всё те же «половые» «мужчина», «женщина», «девушка», «молодой человек».
И этот частный случай не столь тривиален, как может показаться, и способен вывести на некие базовые черты сегодняшнего «базового» россиянина. Язык вообще и речь в частности вторичны по отношению к быту и идеологии. Быт и идеология, а не лингвистическая косность россиянина привели к «советскому трофею» обращений. «Уличный», общественный быт среднего, «непродвинутого» россиянина мало изменился с советских времен. Маленький пример: по утрам и вечерам он так же ездит на работу в переполненном салоне автобуса или вагоне метро. Какие могут быть обращения типа «господин», когда половина пассажиров внутригородского автобуса не платят жалкие десять-двенадцать рублей за билет, а показывают «социальные проездные»?
Еще более ярок и показателен в плане живучести модуса советского идеологический аспект, на пространстве которого мы выявим еще одну базовую черту: homo post-soveticus так же, как его предшественник, имеет в себе то, что называется «классовым чутьем» и, соответственно, обладает возможностью классовых оценок: от классовой идентификации до классовой ненависти. «Господин» для homo soveticus и для homo post-soveticus – слово классово, идеологически маркированное. «Господин» – не просто благородный человек или «вообще-человек», для обывателя – это классово отмеченный элемент. Элемент «простому человеку», от школьной учительницы до дворника, чуждый.
При этом обыватель не утрачивает, тоже, кстати сказать, доставшееся ему в наследство от человека советского, свойство «глухого роптания»: в лингвистическом аспекте – это лингвистическое пуританство в плане «контроля» над родным языком и «кухонная риторика» в плане «совершенствования» своей речи. Лингвистическое пуританство выражается в том, что именно «средний, базовый, типовой» человек сегодня пишет, звонит в редакцию, требуя «очистить» русский язык от всего, что только вообразимо – от англоязычных терминов компьютерного языка до родного мата (в советскую эпоху обыватель делал по сути то же самое, требуя запретить слово «джинсы» и строже наказывать за тот же мат). Странно то, что при этом сегодняшний обыватель не возражает против того, чтобы компьютер оказался в его личном пользовании и прекрасно владеет родной матерщиной (как он прекрасно владел ей в советское время, и не возражал, чтобы какие-то там «джинсы» надели его дети).
Возврат же к «кухонной риторике» (в условиях «гламурно-официального» СМИ-пространства), который сегодня фиксируется во многих социальных, политических и психологических исследованиях, притом что «кухонная риторика» являлась неизбывной чертой человека советского, тесно переплетает лингвистический аспект с тем же идеологическим и еще с одним, назовем его «СМИ-аспект».
Сегодняшнее общество (все полюсов «элиты» и «деклассированного элемента») – это «общество, ушедшее от печати, чтения, обсуждения прочитанного к экрану телевизора, а общедоступные его каналы, как известно, практически полностью огосударствлены, они дают официальную оценку происходящего, прошлого, да и будущего» [1]. Это сближает homo soveticus и homo post-soveticus. Ведь то, что первый читал больше всех в мире – это миф (за исключением короткого периода «ранней перестройки»), он «собирал» книги, это было модно, а его информативно-коммуникативная основа в 1970-е – первую половину 1980-х была та же, что и сегодня, – электронные СМИ. Парадоксально, что homo soveticus им не доверял, но на них ссылался: они были основным источником информации, другой информационной базы у него просто не было.
