– Бар-ле-дюк! – повторил Давиде.
– Не верю ни единому слову, – сказал Э-дю-Ка. – Думаю, тебя сцапала какая-нибудь мелкая полицейская сошка, как и всех нас.
– Не хочешь верить – не верь! – сказал Давиде. – Бар-ле-дюк, знаменитый Бар-ле-дюк лично взял меня под стражу. Я стоил Улановым миллиардов кредитов. Я был врагом Солнечной системы номер один.
– Давным-давно, – сказал Марит, – психов помещали в лечебницы, а не тюрьмы вроде этой! Не слушайте вы его хвастливый бред, слушайте меня – я правду расскажу. Про меня сняли кино. Я натуральный Джесси Джеймс[6]. Я знаменитость в сотне поселений.
– В сотне трущобных пузырей, видимо, – заметил Давиде.
Луон воздерживался от такой бравады, но остальные развлекались от души. Жак наблюдал за тем, как Гордий тянется к ним, словно ребёнок. Как-то раз, не в силах больше хранить свой секрет и понадеявшись на сближение с Луоном, Гордий позволил себе чуть-чуть похвастаться: он поведал о том, как был богом для своего народа. Это оказалось ошибкой. Луон всё передал остальным, и Гордий превратился в парящий посреди пещеры раскрасневшийся ком, который Э-дю-Ка, Марит и Мо обстреливали язвительными остротами. «Так ты тот самый Бог, о котором мне рассказывал проповедник!» – «Эй, Бог, сотвори чудо и вытащи нас отсюда! Давай – джантируй[7] нас куда-нибудь на свободу, чтобы воздух был чистый… и чтоб там было тепло».
– Он обретёт чудотворную силу, – саркастическим тоном проронил Мо, будто разъясняя какой-то важный теологический парадокс, – только после того, как будет распят. Если запытать его до смерти, он воскреснет, и тогда-то начнётся волшебство.
– Вы не понимаете, в чём смысл космической религии, – взорвался Гордий, которого насмешки вынудили забыть об осмотрительности. – Я бог не в духовном смысле. Божественная сущность пребывает повсюду, а я лишь её материальное, сферическое воплощение. Или… – Он сник. – Я был им. Был. Теперь я ничто. – Он начал плакать, слёзы лились у него из глаз и, превращаясь в маленькие серебряные сферы, уплывали прочь, – Теперь я даже меньше, чем ничто! – взвыл он. – Я всё потерял! Лучше убейте меня прямо сейчас, чтобы я вам больше не мешал!
– Хватит шуметь, – с раздражением рявкнул Э-дю-Ка. Он был достаточно близко для удара и врезал Гордию по животу, на котором складками висела кожа.
Толстяк замычал, словно больная корова; согнувшись пополам, пролетел через пещеру и врезался в дальнюю стену. Жак внимательно следил за происходящим. Все веселились. На губах Э-дю-Ка, которого отдача заставила отлететь назад, играла жестокая ухмылка; Луон и Мо смеялись, а Марит по-настоящему хохотал. Жак подумал: может, он и впрямь сломается первым.
Или он, или Давиде – никаких сомнений.
– Бар-ле-дюк, Бар-ле-дюк, – немелодично напевал Э-дю-Ка. – Поимел нас всех, поимел нас всех… кроме божонка… которого предал Иуууда.
Но от работы им деваться было некуда. Когда приходила чья-нибудь еще очередь бурить, Жак полировал свой кусок стекла. Дело продвигалось медленно и через несколько дней закончилось ничем: попытавшись затереть маленькое вздутие, он надавил слишком сильно, и осколок развалился на три части. Жак глубоко вдохнул и выдохнул. Затем он собрал кусочки, добавил ещё миниатюрных частиц и потратил часть следующей смены на то, чтобы спрессовать из них новый кусок. Давиде увидел, чем он занимается, и ненадолго вся компания – включая Гордия – собралась вокруг Жака, чтобы поиздеваться над ним и его сизифовым трудом. Но Жак сохранял спокойствие и не показывал враждебности; вскоре им наскучило это дело, и они оставили его в покое. Чтобы получить достаточно большой и плоский кусок стекла, понадобилась уйма сил.
