Все засмеялись, и Джонатан обнял ее. Винсент чувствовала, что ему нравится ее импровизация.
– У вас был медовый месяц? – спросил Марк.
– На следующей неделе мы поедем в Ниццу, а потом в Дубай на выходные, – ответил Джонатан.
– Да, – сказал Марк, – помню, ты говорил, что тебе там нравится. Винсент, а ты уже была?
– В Дубае? Нет, еще ни разу. Жду с нетерпением.
И так далее и тому подобное. Ей не хотелось врать, но она ясно осознавала свое положение. Работа в баре научила ее притворяться. Ложь давалась ей на удивление легко, и это даже беспокоило. В ту ночь, когда Джонатан подошел к бару в отеле «Кайетт», кто-то оставил на окне ужасную надпись, а Винсент тем временем натирала бокалы, считала минуты до конца смены и задавалась вопросом, как ей вообще пришло в голову сюда переехать. Она пыталась представить свою дальнейшую жизнь и не видела для себя никакого будущего: можно было, конечно, уйти из этого отеля и устроиться в другой, а потом в еще один, и еще один, и так до бесконечности, но увольнение из «Кайетт» не изменило бы сути вещей. Беда Винсент тянулась из года в год: она знала, что отнюдь не глупа, но можно быть умным и не знать, чем заняться в жизни, равно как можно понимать важность университетского диплома, но не желать взваливать на себя непомерную ношу в виде кредита за обучение; к тому же среди коллег Винсент в баре были люди с высшим образованием, поэтому очевидно, что диплом не всегда спасает. Одни и те же мысли преследовали ее по кругу, и ее затошнило и от них, и от себя самой, когда к барной стойке подошел Джонатан. В том, как он с ней разговаривал, в его богатстве, бросавшемся в глаза, и не менее очевидной заинтересованности в ней, она увидела путь к гораздо более легкой жизни или, во всяком случае, другой жизни; шанс пожить в другой стране, заняться чем-то другим, помимо работы в баре, и в другом месте, – перед такой перспективой было трудно устоять.
Необходимость лгать, что они женаты, омрачала ее мысли, но все же не настолько, чтобы ей захотелось сбежать. «Да, я плачу за эту жизнь, – говорила она себе, – но цена за нее вполне разумна».
Вариации
Джонатан не рассказывал о Сюзанне, своей настоящей жене, но прошлое всегда маячило где-то рядом. Иногда он был в настроении послушать истории Винсент из ее прошлой жизни. Она осторожно делилась своими воспоминаниями.
– Однажды, когда мне было тринадцать, – сказала она, лежа в постели воскресным утром, – я покрасила волосы в синий, и меня исключили из школы за то, что я оставила граффити на окне.
– Ну ты даешь. И что ты написала?
– Последние слова одного философа – как тебе такое? Я наткнулась на эту фразу в какой-то книге, и мне она очень понравилась.
– Похоже, ты была развита не по годам, но звучит довольно мрачно, – откликнулся он. – Я боюсь даже спрашивать.
– Смети меня. В ней есть какая-то прелесть, правда?
– Ну, может быть, для впечатлительной тринадцатилетней девочки, – ответил он, и она запустила в него подушкой.
Она не стала говорить, что за две недели до этого умерла ее мать и что за ней исподтишка следил брат и видел, как она оставила эту надпись, да и не упомянула, что у нее вообще есть брат. В любой истории всегда можно опустить массу подробностей.
В этой фразе нет ничего мрачного, подумала она на следующее утро в поезде по пути в город. Дело было совсем в другом. Она никогда не была уверена, чего хочет от жизни, у нее не было вектора, но она знала одно: ей хочется, чтобы ее смели с ног, выделили из толпы, и когда это случилось – когда Джонатан протянул ей руку и она ее приняла, когда она всего спустя неделю сменила пораженные плесенью комнаты для работников в отеле «Кайетт» на огромный дом в чужой стране, – на удивление, она ощутила растерянность, и ее удивляло собственное удивление. Она сошла с поезда на Центральном вокзале и растворилась в потоке людей на Лексингтон-авеню.
